Да, но Геннадий Алексеевич стал каким-то унылым. То ли свободного времени не было, то ли сил стало поменьше, а только он позабыл про велосипед и лыжи и стал вот именно унылым, не поймешь: то ли человек хочет есть и спать, то ли в любую минуту готов заплакать.

Казалось бы, ты не хуже и не лучше других, все вокруг терпят, терпи и ты, но нет: терпения у Геннадия Алексеевича как раз и не было, и он, значит, очень нездорово реагировал на окружающую жизнь.

А каждому известно: если у человека исчез боевой дух, если человек уныл и может в любую минуту заплакать, он непременно заболеет. Заболел и Геннадий Алексеевич.

И что характерно, за всю жизнь ни разу не чихнул, а тут заболел, да сразу так серьезно, что ему дали инвалидность, причем такую, что вам, дорогой наш человек, работать никак невозможно. То ли у него легкие, то ли желудок, то ли и то и другое. Альбине объяснили, что муж ее — не жилец, то есть нет, конечно, какое-то время жилец, но время это небезразмерное. Геннадию же Алексеевичу сказали, вы лечитесь, улучшайтесь, а на следующий год мы группу снимем, и вы пойдете работать.

Если раньше Геннадий Алексеевич был жилистым, то теперь стал тощим, даже иссохшим, и ссутулился, даже беглого взгляда было достаточно, чтоб понять: врачи на этот раз не ошиблись — не жилец.

Но каждый день он встречал свою жену после работы. Сидит на скамеечке и терпеливо ждет, когда Альбина протиснется через проходную его бывшей работы. Альбина же как бы сердится, чего сидишь на виду у всех, и это понятно: зачем давать повод для посторонней зависти — наши мужья ведь нас не встречают.

Или вот найдет пустую бутылочку, сдаст ее, а денежку отдаст Альбине: хоть он и больной и нахлебник, но пусть копеечку, да прирабатывает.

Или вот пойдет в парк — силы еще позволяли, — сколько-нибудь ягодок насобирает и, встречая жену, протянет ей, нет, ты скушай ягодки прямо сейчас — это ведь живые витамины.

Да, а жили в ту пору не бедно, а вот именно нище: сын все никак не мог определиться с постоянной работой, то у него есть заработок, то вовсе ничего, Альбина зарабатывала копеечки, и это понятно, если ящик закрытый и целиком на шее государства, и оно никак не может решить, разогнать этот ящик или еще маленько подержать, значит; платили копеечки, да еще по два-три месяца их задерживали; а уж какая была пенсия у Геннадия Алексеевича, это и говорить нечего, правда, платили ее почти в срок, если и задерживали, то на пару недель.

Ну, это что? Когда денежек хватает только на квартплату и простейшие продукты? Это нищета.

Причем Геннадий Алексеевич так был устроен, что во всем винил себя, это он виноват, что его голова и руки устроены таким манером, что он не сумел перебежать на другие рельсы и остался лежать на старых, на тех как раз, по которым мчится электричка новой жизни. К тому же безвозвратно заболел и тем самым подвел жену и сына.

Да, а болезнь между тем развивалась в положенную ей сторону, и помаленьку и сам Геннадий Алексеевич начал понимать: он — не жилец. Силы утекали, словно бы кто-то приоткрыл крантик его жизни.

Всего более мучило Геннадия Алексеевича, что делать его любимой жене, когда через крантик протекут последние силы мужа? Нет, что ей делать не через год или два, а буквально на следующий день. Если иметь в виду не горе, но исключительно нищету.

Конечно, на простой гроб и прочее что-то даст государство, но этого мало. Что-то подкинут на прошлой его работе, но и этого мало. Ведь стартовая-то площадка — нищета. То есть никак нельзя помирать. Нет, бедно или даже нище жить можно, а вот помирать никак нельзя. Конечно, Альбина похоронить его похоронит, наберет денег в долг, но как, интересно, она отдавать будет?

Каково ему было от такого понимания, можно только догадываться. Человек же. Но Альбине не раз говорил, мол, ты не бойся, я своей смертью тебя не затрудню. Альбина, понятно, сердилась и обрывала его, он сердился: нет, нет, я не смог обеспечить твою жизнь, и это только моя вина, так хоть своей смертью я тебя не затрудню.

С другой стороны, мало ли что один человек говорит другому.

Как Геннадий Алексеевич все рассчитал, сказать невозможно, он ведь своими планами ни с кем, понятно, не делился.

Словом, так. Вон сколько людей исчезает каждый день. Ушел человек из дома и не вернулся. Как на войне, пропал без вести. Сейчас, правда, не война, а жизнь. Вернее, война жизни.

Ну да, он исчезает, как на войне, и жене любимой не нужно его хоронить. Хоть под занавес он ей малость жизнь облегчит.

Рассчитывал, видать, так: пока силы позволяют, он уходит в лес, поливает себя бензином и сгорает до головешки. Со временем находят бесхозный, без документов труп, опознать головешку невозможно, ее хоронят за казенный счет, а Геннадий Алексеевич поджидает любимую жену на небушке, и вот там он извинится, что лишил Альбину возможности ходить на могилку мужа и там всплакнуть.

Но просчитался. Видать, не ожидал, какой будет боль.

…По шоссе ехала милицейская машина. Была осень, ранние сумерки, вдруг милиционеры увидели, как из леса выскочил, а затем побежал на встречу машине полыхающий факел.

Участковый Васильев узнал в этом факеле мужчину из соседнего дома. Его отвезли в больницу, и через день Геннадий Алексеевич умер. Альбина успела попрощаться со своим мужем.

Больше всего Вера Антоновна любила ходить в Божий храм. Все службы в субботу-воскресенье. Иной раз помогала свечечки продавать, можно сказать, второй родной дом. Когда в храме размещался склад хозяйственного магазина, было посложнее, все же в Питер далековато ездить, а когда восстановили фонаревскую церковь — всё, второй родной дом.

И что удивительно, до пятидесяти лет в церковь почти не ходила, так, иной раз свечечку поставить, а чтоб постоянно — только в пятьдесят.

Тут такая история. У Веры Антоновны был сын Славик. Одна растила паренька. Ну, свет в окошке — вот как раз Славик. Он учился в институте. В каком именно, неважно. Не станешь же, в самом деле, спрашивать: а напомните, Вера Антоновна, в каком институте ваш Славик учился? Теперь-то это без разницы — семнадцать лет прошло. И самого Славика не так-то просто вспомнить. Вроде бы тощенький неприметный паренек. Скромный — это да. И воспитанный — тоже да. В смысле, здоровался. И даже с малознакомыми людьми.

И вот в двадцать лет Славик женился и привел в дом молодую жену. Они учились вместе. В каком, значит, институте, неважно, но учились вместе. И он из общаги привел в дом молодую жену. Вот ее-то как раз вспомнить нетрудно. Она была красивая — вот что. И даже очень красивая. Вот толстая длинная коса. Лицо такое бело-белое, шея длинная. В общем, красивая женщина. Да все время как бы чуть сонная. То есть дремотная красивая женщина.

И свою законную жену Славик привел в дом и прописал. Но! Но прожили вместе всего два месяца. Нет-нет, не в свекрухе дело, не ссорились — просто не успели. Но! Но прожили вместе всего два месяца. Этого времени хватило, чтобы жена убедилась: муж ее зануда и она его нисколечко не любит. То есть вышла ошибка, а ошибки нужно исправлять. Тем более до детей дело покуда не дошло. Ну вот что ты будешь делать, если он ее любит, но зануда, а она — не зануда, но его, оказывается, не любит. И всё? И всё. Как просто, а?

Значит, из общаги пришла, в общагу ушла. Нам чужого на предмет прописки и жилплощади не надо. Ушла.

Да, но вот тут-то как раз закавыка. Славик упорно внушал молодой жене, что без нее он жить не будет. То есть если она уйдет, он помрет. Здоровый парень, помрет. Отравишься, что ли? Нет, ничего с собой делать не буду, но помру, с другой стороны, чего ж всю жизнь женщине маяться, если муж зануда. А до детей, значит, дело не дошло. И обещал ничего с собой не делать. И она ушла.

Но однажды Славик свое обещание исполнил. Он куда-то пригласил свою иконную жену — они и развестись-то не успели, — куда-то пригласил, в кино или в театр, это неважно, она говорит: все кончено и не приду, а он: все равно буду ждать, хоть до конца света.