То ли в прошлой семейной жизни жена ему неаккуратно изменила и Николай обиделся, то ли характер такой, сказать трудно. А только ревновал он Веру к любому существу мужского пола. Хотя, на посторонний взгляд, Вера особых поводов для ревности не давала. Красивая, ухоженная женщина — правда, но это еще не повод для постоянной ревности.
У Николая была комната в коммуналке, у Веры двухкомнатная квартира. Николай пару раз в неделю приходил к Вере и оставался до утра. Она у него оставаться не могла, поскольку жила с одиннадцатилетним сыном.
Нет, правда, малейшего повода было достаточно для ревности, и Николая начинало трясти от злости, и желваки свирепо играют, ну, все понятно. Он тебя колотит? Ну, этого еще не хватало. Николай несколько раз предлагал пожениться, но Вера отказывалась, законно опасаясь, что, став мужем, Николай начнет ее поколачивать (первый муж Веру именно поколачивал, и этого она всего больше боялась).
Да, время идет, тебе тридцать, и сколько-то лет впереди еще есть, чтобы создать нормальную повторную семью, и надо было что-то решать с Николаем.
И вот однажды Вера бесповоротно решила — расстаемся, о чем и сообщила Николаю. Да, видать, так решительно, что Николай понял — это окончательно и обжалованию не подлежит.
Дело было утром, часов в одиннадцать, на автобусной остановке. Вдруг Николай достал из кармана шило и давай им тыкать свою подругу. Что характерно — молча. Тычок в руку, тычок в плечо. Молча. А рядом с Верой стоял ее одиннадцатилетний мальчуган, и он, тоже молча, заслонил собой маму, и Николай шилом ткнул ему в глаз.
Всё! Скорая помощь, милиция. Мальчугана сразу отвезли на Литейный, в глазную клинику, и там ему глаз спасли. Видеть стал похуже, это конечно, но глаз спасли.
Суд. Два года. Крик Николая, когда его уводили: Вера, я тебя люблю. Я вернусь, жди!
Девочки, даже не знаю, что делать, он такие письма пишет, вот почитайте, тоже заплачете, мне никто никогда таких писем не писал. Да и вам тоже.
Казенная семья
Вот если человек свободен, если работа у него живая да если хоть какое-никакое жилье у него имеется, так разве же худая у него жизнь?
Да, Клава Балясова была своей жизнью довольна. Трудовой же человек — овощами-фруктами торгует. Да еще как торгует! План всегда делает, это само собой. Себя не обижает, дело понятное, но и людей не очень обдирает — совесть-то надо иметь, верно ведь?
Она, Клава Балясова, в своем магазине вроде как героиня. А потому что все время на улице. Она с лотка перед входом на рынок товар продает. И что главное — круглый год.
Могла бы, конечно, Клава и в магазине работать, но не хотела. Там, понятно, потеплее, но ведь же скована. А Клава — женщина самостоятельная. Ей много не надо — план сделала, премию получила, ну, триста по кругу и выходило. Это вместе с прилипанием.
Но ведь она женщина, и если трудится в тулупе или синем халате, то ведь после работы одеться-то надо нормально, верно? А если в гости сходить, вернее в компанию?
Вот еще почему она работала на улице. Если компания хорошая, то можно не только что вечер и ночь просидеть, но и следующий день прихватить. А в магазин попробуй не выйди. Да тебя с потрошками сожрут — картошку-то населению отдай! А как иначе. А на улице — директор пошипит, но отойдет. Потому что знает — если товар живой, скоропортящийся то есть, Клава до темноты простоит, с фонарем работать будет, а покуда не продаст, не уйдет. Ну, героиня.
И еще: грузчики в магазине ханыги, все норовят примять за ящиками. Ну, вроде свои люди. А ты не хапай, ты по-хорошему попроси, да жалко разве, но по-людски, а он хапает. А ты не хапай, не обломится. А он хапает.
Вот в компании — другое дело. Посидели. Ведь поговорили — ты ему свое, он тебе свое. Ну, жизнь. Другое дело. Попели. Как иначе?
Понятное дело, не всегда Клава была свободным человеком. А как же — крепенькая была, гладенькая. Пять лет замужем. Лаборанткой работала на часовом заводе. А муж техником. Хорошо отжили — это уж чего говорить. Чисто отжили. Молоденькие были, не оторваться друг от друга. Да. Любила его Клава, чего там. А он ее. Конечно.
Одна беда у Клавы — детишек нет. Вот здоровая, крепкая, а детишек нет. На курорт ездила — все нормально, а детишек нет. Беда. Муж поехал как-то в командировку, там он с кем-то несколько раз перекинулся — и вот на, его подружка ребеночка ждет! Переживала Клава, очень даже переживала. Жить не буду, все такое. Но живет ведь. И неплохо будто живет. Даже хорошо живет. Нет, отлично живет.
А муж хотел бы и при ребеночке быть и при Клаве.
Но что поделаешь — надо было выбирать, и муж выбрал ребеночка. Ну, разошлись, всё чин чинарем, обижать он Клаву не стал, комнату оставил да и уехал к новой семье.
И Клава стала вольным человеком. Вскоре к торговле прибилась — ну, дело живое и хлебное. Понятно стало, что рассчитывать ей следует лишь на себя. На мужей расчет слабый.
И помаленьку забылось замужество. А вольный человек.
Все так, все нормально, все даже отлично, утешала себя Клава, но незаметненько и сороковка подкатила, и потихоньку стала замечать Клава, что мужичонка, того, все более стервозник пошел.
А что делать? Жизнь она и есть жизнь. Другой-то, как говорится, не будет. А если тебе тошненько и плакать хотца, то не подавай виду, спрячь слезы в карман — а, мол, бабий век короток, так и сумей прожить его послаще.
Конечно, утешалась работой. Нужна ведь она людям. Когда просят помидор поспелее — ну, в больницу иду, — так с готовностью подберет. А если для себя канючит — мол, мне поспелее и поцелее, — ведь тоже не гонит куда подальше. А подопрет руками бока, да на небо посмотрит — мол, терпением запасается, — да безмолвно так губами пошевелит — ну, нет никаких слов, — хоть бы кто-нибудь попросил товар позеленее, ну не своим же торгую, ну уж ты, Клава, не обидь, вот это другое дело, не обижу. И не обижала.
Так бы и шла себе жизнь Клавы, привычно да укатанно, денежка есть, работа ходкая, компания покуда имеется, а дальше что ж загадывать — ты всякий раз загадываешь, а угадал ли когда? Что есть, то и твое. Не хватай больше, чем проглотить в силах. Вот тут не промахнешься. Слишком не надейся — слез поменее прольешь.
Но однажды жизнь Клавы разом переменилась.
С Валей, лучшей подругой, и Жорой, своим временным дружком, пошла она в лес. Ну, легли на полянке, так это побаловали себя и решили отдохнуть.
Валя сразу заснула — слабеть стала в последнее время.
Только Клава настроилась на лес тихо посмотреть — осень ведь пришла, теплая и сухая, все желто, листья березы так мельтешат, словно бы струйки с неба льются, — как Жора стал к ней пристраиваться.
Да ты чего, Валя же рядом, да она еще долго будет спать, ну, понимала, надо же человеку, если вдруг раззудился. Жора малость посопел, да набок, да и в храп.
Ну, это как? Тьфу да и только. И ей так обидно стало — ну, вот только к лесу настроилась, как этот хмырь примылился.
И Клава ушла от них. Идет по тропинке, на душе пакостно, клянет всех — им только бы на дармовщинку, да если б денежки у нее не водились, эти орлики разом бы разлетелись.
А между тем еще жить и жить. Это чего же еще не наглотаешься? И никто ей, и она никому. Вот так.
И вдруг Клава услышала детский голос. Она вздрогнула, посмотрела влево и увидела маленькую девочку.
— Мама? — не позвала даже, а недоверчиво спросила девочка.
— Мама, мама, — бегло ответила Клава, чтоб девочка отвязалась.
А та вдруг как закричит:
— Мама!
Тут уж Клава очнулась и сообразила, где она. Там, за зеленым забором, Дом ребенка. А девочка выбралась через дыру в заборе. Да вон на площадке дети ползают в зеленых пальто.
А девочка, значит, увидев мать, захлебнулась от восторга, тоже была она в зеленом пальтеце да в серых колготках, а ножки у нее тонкие и кривенькие, а лицо-то бледное, с легкими синячками под глазами.
