— Может быть, она и умерла?
— Нет, этого быть не может.
— Да почему? Вот прошло уже около месяца, судя по твоему рассказу, и при той ужасной обстановке.
— Нет, ты этого не говори, не говори, мне кажется, убежден в этом, у меня есть какое-то предчувствие, что а еще увижу ее. Надо только поспешить...
— Да, терять времени нельзя, во всяком случае.
— У меня уже весь план составлен... вот видишь, мы пошлем деньги через Мурза-бая, я с ним говорил об этом и он берется...
Перлович наклонился, в свою очередь, к самому камину.
Если бы кто-нибудь мог из этого раскаленного, пышущего жерла взглянуть в его лицо, то он наверное бы отвернулся, так оно было некрасиво.
— Что такое, ты нездоров? — остановился на полуслове Батогов.
— Я... нет, ничего, я слушаю... Ты говоришь, в камышах?..
— Пять тысяч, говорит Мурза-бай, и он положительно берется это устроить... Он сделает так: во-первых, поедет сам, денег же отнюдь не повезет с собой, а возьмет только задаток...
— Пять тысяч?.. — произносит Перлович, не то спрашивает, не то подтверждает только.
— Да, пять. Потом, конечно, мы должны обеспечить ее.
Плечи Перловича слегка вздрогнули.
— Ведь согласись сам, все это принадлежит ей. Ну, положим, всего ей не нужно; она даже знать не должна об этих деньгах.
— Она знать об этом и не будет...
— Что ты? Или это ты от огня такой желтый?
— От огня... так кажется...
— В четырнадцать дней Мурза-бай берется туда доехать; столько же назад, ну да там несколько дней. Я говорю, пройдет не больше, как месяц. Сегодня которое число?
— Одиннадцатое. Что ты не куришь?
— Господи! Я готов, кажется, сам туда ехать!
— А за тебя тогда сколько понадобится — тоже пять тысяч или больше? — произнес Перлович, улыбнувшись.
— Эк тебя подергивает! — заметил Батогов.
Действительно, улыбка Перловича была более похожа на болезненное подергивание.
— Ха, ха! Жаль денег стало! — похлопал его по плечу Батогов. — Ничего, раскошеливайся: ведь у тебя, брат, все еще много останется.
— Ты считал?
— Чего считать — караваны какие отправляешь! Сам видел, как к тебе ехал. Да, опять, Хмуров говорил... Это у тебя какие сигары?
— Эти? Это — дрянь: не стоит, — Перлович отодвинул ящик. — Вот, если хочешь.
— Благодарю.
Батогов взял из рук хозяина сигару, которую тот все время вертел у себя в руках.
— Недурна по виду, — он стал закуривать. — Что-то сыровата...
— Лежалая...
Батогов затянулся раза два и потянул носом дым.
— Что это?..
Перлович встал и вышел, притворив за собой дверь.
— Что-то пахнет маком... — проговорил про себя Батогов, лег на диван и стал курить.
Комната, где сидели друзья, освещалась только одним камином; покуда ярко горели дрова, было светло; теперь же мало-помалу прогорали сухие поленья и с треском обваливались красные уголья, покрываясь темным налетом пепла. Все темнее и темнее становилось кругом, только на яркой поверхности самовара, на окраинах стаканов, на металлических головках пробок играли красноватые блестки. Синеватый дым застилал зеркало, чуть слышно чикали где-то часы.
Батогов лежал навзничь и курил.
Ему хорошо, тепло; он чувствует, как медленно перебирается, будто капля за каплей, кровь в его жилах; вот подходит к вискам, толкнулась там и в ушах зазвенела мелодичными переливами... «Это ром действует: отвык за это время, ну, и разобрало». Попробовал слегка отделить голову от подушки — нельзя; тяжела слишком стала, словно приросла к изголовью. Безжизненно свисла на пол рука, и чуть-чуть перебирают пальцы волнистую шерсть тигровой шкуры, разостланной перед диваном... А кто-то подполз под диван, приподнимает его своей спиной, слегка раскачивает... Колеблется камин, ныряя в облаках дыма, кивает из-за шкафа голова глиняного, эмалированного китайского божка... Словно поверхность поспевающей нивы, колеблемая ветром, заходили в перебой пестрые узоры ковра... Все в движении...
Чуть приотворилась дверь, высунулось оттуда желтое лицо, потянуло носом накуренный воздух и спряталось.
Что это как жарко стало? Светло как! А, это солнце восходит. Медленно ползет из-за туманной дали огненный шар, и от него бегут по темному небу, развертываясь шире и шире, светлые полосы... Ветер гудит в камышах и плещутся где-то волны... Храпит конь, склонивши к воде свою голову... «Гей! гей!» — чуть доносится с того берега... «Стой, бери!.. Вот он!..» — слышны торопливые голоса... бегут! Кусты трещат от движения какого-то тяжелого тела... Выстрел! Все застлало дымом... Острые когти впиваются в голые плечи... душат... Два глаза-угля сверкнули у самого лица... рука ищет нож... вот он, вот его шершавые ножны, вот каемка бирюзовая, вот ремень, украшенный кистью... ручка, где ручка?.. Пальцы не хотят отыскать того, что нужно... А скоро будет поздно... еще мгновение... да помогите же, помогите!..
Еще раз медленно приотворилась дверь и опять показалось то же лицо... Перлович шагнул вперед и на цыпочках, неслышно подошел к дивану... Он наклонился. Глаза Батогова были закрыты и он тихо стонал, вздрагивая ноздрями... Маленький окурок сигары лежал на полу и дымился. Перлович поднял его, раздул и поднес к носу спящего... Минуты три он находился в таком положении; наконец, бросил окурок в камин, пошатнулся, взялся за голову и неровными шагами выбрался из комнаты. Он даже в дверь не попал сразу: толкнулся к письменному столу, чуть не опрокинул стоявшую на нем лампу и, ощупывая вдоль стены руками, нашел-таки ручку приотворенной двери.
На дворе зашлепали по жидкой грязи конские ноги, рысью подбежавшие к крыльцу. Ключ в дверях два раза щелкнул и слышно было, как его совсем вытащили из замка.
— Ну, брат, погода! — говорит гость, отряхивая от снега свою меховую шапку.
— Так поздно?..
— Да... Дело такое важное... Просто едва доехал: темно, как у арабов... Я уже и поводья бросил; думаю, ну ты, сивый, отыскивай сам дорогу, как знаешь, а я, брат, ничего не разберу... Сверху, снизу, с боков, отовсюду хлещет; грязище по брюхо... У Хмурова был: крыши промокли, с потолков льет, полна зала воды, тазы подставляют... у этой, у как бишь ее, тоже течет... Да дай хоть водки, что ли, прости...
— А, сейчас... я велю... садись тут...
— Да что ты растерялся; на себя не похож?
— Я сейчас распоряжусь; вот сюда садись.
— В сапоги налилось... А, ушел...
Перлович вышел из комнаты и оставил гостя одного. Тот сбросил с себя намокшую шинель, перекинул ее через спинку стула и стал мерить комнату из угла в угол, потирая окоченевшие руки. Походил, походил, подошел к двери, задернутой тяжелым ковром, приподнял ковер, потрогал ручку: заперта.
— Ну, вот вино, — произнес Перлович, входя с бутылкой и стаканом в руках; он вдруг остановился на пороге, заметив, что гость наклонился к замку завешанной двери.
— А что ты, брат, там не сидишь? — Гость указал на запертую комнату. — Там у тебя лучше; камин и все такое...
— Все равно, там теперь заставлено все... Ну, в чем же дело?
— Какое?
— В такую пору приехал, что-нибудь важное; иначе...
— А да, да, — гость налил стакан и залпом выпил. — Эх, если бы самоварчик!
Перлович стиснул рукой мундштук пенковой трубки, та хрустнула.
— Раздавил? Жаль, — произнес гость, заметив движение хозяина. — Вот видишь ли, приезжает ко мне Хмуров и говорит... история эта немножко длинновата, я, впрочем, буду тебе ее немного сокращать...
У Перловича захватило дыхание; ему послышался шум в соседней комнате...
***
Совсем рассвело, и в той комнате, которая была заставлена, потому только было темно, что сквозь войлочные ставни, которыми были закрыты окна, не мог проникать грязноватый свет серого, ненастного дня. Когда Перлович вошел в комнату и ставни были сняты, он увидел Батогова, лежащего совершенно неподвижно, на спине, с открытыми, тусклыми глазами, с окоченевшими пальцами, стиснутыми около горла: должно быть, он хотел разорвать душивший его ворот рубахи.
