Я листал бумаги.

Он снова подошел ко мне.

— Ну, чего тебе еще?

— Послушай… — Он безвольно улыбнулся.

— Ступай, — сказал я жестко.

Он шмыгнул за дверь. Я слышал, как он еще потоптался немного, потом медленно пошел прочь.

Дверь распахнулась, и вошел Зейдель.

— Ты уже слыхал? Кале напал на фельдфебеля Лау!

— Когда? И что значит — «напал»?

— Сегодня утром. Фельдфебель сидел и писал. Вдруг его кто-то хватает сзади и пытается поцеловать.

— Ну, и что фельдфебель?

— Ты же его знаешь: вскочил и давай хохотать. Потом доложил Фабиану, чтобы Кале убрали. Думается мне — в лазарет для нервнобольных.

В окно я увидел возвращавшегося из сада пастора — он двигался с осторожностью: враг мог быть еще здесь.

В начале июля наш батальон был снят с передовой и направлен в тыл, примерно в тридцати километрах от линии фронта, чтобы мы могли восстановить свои силы. Все мы привыкли ходить, ссутулившись, так как в низких блиндажах и окопах, где часто встречались балочные перекрытия и повсюду висели телефонные провода, все время приходилось нагибаться.

Непривычный марш по жаре с полной выкладкой был очень утомителен. Ночная жизнь в темных и сырых блиндажах словно бы выпотрошила нас.

Мы прибыли в деревню, вытянувшуюся вдоль широкой дороги, которая круто подымалась из долины вверх по зеленому холму. Наверху, обращенный фасадом к дороге, стоял довольно большой серый дом — замок.

Наше отделение подошло к плоскому приземистому дому, к дверям которого вело несколько ступенек. Навстречу нам вышел старик с аккуратным пробором в седых волосах и движением руки пригласил нас во двор, вымощенный широкими каменными плитами. Слева, у стены, стояла длинная скамья, стол и стулья. Он показал нам на них и провел нас дальше в просторную конюшню с металлическими яслями и кормушками и бревенчатыми перегородками между стойлами. Справа находился гараж. Здесь нам предстояло стать на постой.

— Если бы Кале был с нами, — сказал Зейдель, — его следовало бы запереть там, чтобы ночью он не напал на нас.

Ужинали за столом. В задней части двора был сад с плакучими ивами, кустарником, цветами и с большой беседкой.

Мы узнали, что старик был отцом владельца замка и что в молодости он увлекался скачками. С дороги дом был похож на крестьянскую избу.

В последующие дни мы занимались строевой подготовкой и тактическими учениями. Я чувствовал себя неплохо. Лейтенант являлся к нам в отличном расположении духа уже с утра. Командиры взводов и отделений тоже, по-видимому, были всем довольны, и их хорошее настроение разделяла вся рота. Однако строевая подготовка была суровой, а на тактических занятиях все действовали с полной отдачей: видимо, потому, что Фабиан сам принимал участие в боевой подготовке, а потом обсуждал с нами преимущества и недостатки разных видов атак.

Как-то погожим теплым вечером мы с Зейделем решили пройтись. Внизу, в деревне, мы повстречали младшего фельдфебеля Лауенштейна и двух унтер-офицеров. Мы шагали с ними по долине вдоль небольших, обнесенных забором усадеб. Солнце клонилось к закату. Ивы и тополя, как и все вокруг нас, стали почти прозрачными.

Лауенштейн говорил без умолку. Я слушал его вполуха.

— Там, — прервал его унтер-офицер, — есть один домик, а в нем две хорошенькие девочки. Инспектор корпуса приказал закрыть окна решетками, чтобы никто к ним не проник.

— Я должен на них поглядеть! — воскликнул Лауенштейн.

Дом был низенький и с виду мрачный. Мы прошли через сад с неухоженным цветником и постучали.

В доме царила тишина. Тем временем Зейдель стал обходить дом кругом. Лауенштейн постучал вновь.

— Идите сюда! — тихо позвал из-за угла Зейдель.

В задней стене дома окно за проволочной решеткой было открыто. Один из унтер-офицеров отодрал решетку, и мы друг за другом прокрались внутрь.

Слева отворилась дверь. Появился старик с лампой в руках, пробурчал что-то и снова исчез. Мы прошли в комнату справа. Там на комоде горела лампа. Справа у стены стояли рядом две кровати, в них лежали двое.

— Бон жур, — произнес кто-то из нас. Обе молча уставились на нас. Унтер-офицеры подошли к ним, поздоровались за руку и присели на край кровати. Мы уселись на стулья возле комода. Та, что лежала слева, завела скучный разговор. Насколько я понял, они жили, собственно, в Нанси, а война застала их здесь, у родных.

Один унтер-офицер обнял ту, что лежала слева, и принялся ее тискать. Другой унтер-офицер что-то нашептывал второй.

— Мне здесь нравится, — сказал Лауенштейн, — все-таки хоть увидишь что-то!

Из кровати справа донесся детский плач. Малышка, видно, была накрыта с головой одеялом.

Зейдель встал и пошел к двери. Я и Лауенштейн последовали за ним. Мы вылезли в окно.

— Опять же тут можно и французскому научиться! — воскликнул Лауенштейн. — Мы будем ходить сюда каждый вечер — один день я с Ренном, на другой день другие!

— А Зейдель будет только смотреть! — засмеялся я.

— Так не всегда же у каждого есть желание. Пойдет, когда появится.

Зейдель молча шел впереди. У последних домов деревни Лауенштейн попрощался с нами.

Едва только он скрылся в доме, Зейдель взорвался:

— Ну и свинья! Я не позволю приказывать мне, когда я могу пойти к девушке! Так далеко его служебная власть не простирается! — Он еще долго бранился.

Я же не мог удержаться от смеха. От этого Зейдель еще пуще разъярился, а меня все разбирал смех. Наконец мы оба иссякли.

В нашем доме кто-то играл на пианино. Солдаты ландвера сидели за столом на мощеном дворе.

Мы тоже сели. Из-за крыши дома выплыл месяц и посеребрил листья плакучих ив. Ландверовцы мечтательно смотрели куда-то вдаль. Я разглядывал их по очереди. У одного вдоль глубоких складок, идущих от носа к подбородку, свисали длинные усы. У другого было круглое, красное лицо и маленькие, водянистые глазки. Оба умели предаваться унынию и притом говорили обычно только о жратве.

Из комнаты доносились аккорды и замирали где-то высоко в небе, еще более бездонном, чем музыка.

Я видел месяц, и листья, и цветы, выбеленные лунным светом. Природа не сентиментальна, нет, она бесчувственна, даже когда ты сам переполнен чувствами через край. Природа холодна и бесстрастна, и отсюда ее величие. И поэтому хорошо, что эти люди здесь в своем отчаянии так безобразны.

Тыловая жизнь подходила к концу.

Мы стояли на возвышении готовые к смотру. На улице появились офицеры верхом на лошадях. Гудя мотором, подъехал автомобиль командующего. Он вышел из машины и пересел в седло.

Роте лейтенанта Эгера предстояло пройти смотр первой. Он сидел на толстой серой в яблоках лошади и пытался поставить ее перед ротой ровно посередине. На лбу у него выступила испарина. Мы знали, что он не умеет ездить верхом.

Командир батальона дал ему боевую задачу. Она заключалась в том, чтобы бросить роту влево наперерез противнику, продвигавшемуся наступательным маршем, и остановить его.

Лейтенант направил свою роту влево наискось от опушки леса, а сам поскакал справа от нее. Внезапно его лошадь перешла на галоп и, набирая скорость, ринулась поперек поля. На поле стоял привязанный к колышку маленький ослик. Ослик испугался и забегал вокруг колышка; серая в яблоках лошадь с лейтенантом Эгером в седле преследовала его.

Офицеры на конях разразились смехом — все, кроме нашего майора. С каменным лицом он смотрел прямо перед собой. Коноводы — сплошь маленькие гусары — запрыгали от радости, словно бесенята. Один из офицеров пустил коня галопом через луг, чтобы спасти Эгера и ослика от серого в яблоках.

Бой прекратили. Проводя смотр другим ротам, генерал-командующий не знал, казалось, смеяться ему или сердиться. Что касается нашей роты, то он потребовал, чтобы лейтенант Фабиан провел опрос по теории стрельбы, к чему мы совершенно не были готовы. Но Фабиан задавал вопросы так умело, что получал быстрые ответы, и мы все воспряли духом.