— Я доволен, — сказал командующий, — отличной выправкой и бодростью духа третьей роты. И в первую очередь выражаю одобрение командиру роты, который так быстро нашелся в столь неожиданной для него ситуации в связи с поставленной задачей.

Мы гордились похвалой и нашим лейтенантом и презирали четвертую роту из-за ее неудачника-командира лейтенанта Эгера.

На другой день мы снова возвратились на наши прежние позиции.

Пока мы занимались строевой подготовкой в тылу, прибыли новые книги. И среди них история философии. Меня возмущало, что нам, в наших полевых условиях, посылают такие книги, но вместе с тем отчасти и радовало, поскольку мне всегда хотелось почитать что-нибудь в этом роде, и я принялся за чтение.

В книге речь шла о числах. Что бы это могло значить? Каким образом число может представлять собой первичную материю, из которой в конце концов воздвигнется здание мысли?

Я терзал свой мозг, ища ответа, я очень старался. В отдельных философских сентенциях я улавливал смысл. Однако все это было не то, чего я искал.

Я читал, курил и размышлял.

И еще писал. Уже в третий раз я описывал сражение под Люньи. Когда я отрывался от письма и вставал, меня знобило, я цепенел, но потом во мне пробуждалась веселость и проясняла все, что я видел. Когда же я отрывался от философии, все представлялось мне серым и мрачным.

Я заметил, что писатели выбирают произвольный порядок слов, хотя существует ясная необходимость правильной их расстановки, иначе говоря — в той последовательности, в которой их должен воспринимать читатель. Не так, например: зеленый, вползающий на вершины холмов луг; не так, потому что сначала нужно оповестить, что речь пойдет о луге, и поэтому это слово следует поставить в предложении первым. Для того чтобы отчетливо представить себе что-то важное, я всегда рисовал себе целую картину со всеми подробностями: распределение света и тени, каждый шорох, каждое движение души. После этого я садился писать и отбрасывал все, что не было абсолютно необходимым. Но такая схема совершенно не подходила для выражения самого важного: мне постоянно не хватало слов. Я пытался использовать необычные слова. Не помогало. И корпел над этим целый день. Вечером, когда я лежал на соломе, меня иногда вдруг осеняла мысль. Но наутро, трезво оценив ее, я от нее отказывался. Всякий раз мне не хватало чего-то одного, только я не знал — чего именно. Ясно, думал я, мне не хватает какого-то познания. И я продолжал искать его в истории философии. Через два месяца я проработал всю книгу от корки до корки, и однажды вечером, прочитав последнюю страницу, поднялся ни с чем. Каждый философ говорил свое, и в том числе совершенно новые и не имеющие ни к чему отношения вещи. Единого мировоззрения нет, так как есть много мировоззрений, и все они ни ложны, ни правдивы. Я отказался от надежды что-либо уяснить себе.

Я получил увольнительную на десять дней для поездки домой. Фельдфебель вручил мне отпускное удостоверение. Свое описание наступления я завернул в большой лист бумаги, чтобы оставить его на хранение у матери. Я дошел до описания битвы на Марне. Остальное казалось мне нестоящим.

На следующее утро, не выспавшись, я уже шагал в темноте по улице без единого дерева к маленькой железнодорожной станции.

Поезд отошел.

Медленно занималась заря.

Не странно ли, что именно сейчас я разделался со всем — и с наступлением, и с историей философии. Я раскрепостился от всего, я был свободен — но для чего? Есть ли еще что?

Мать выбежала мне навстречу из дома, обняла и расцеловала. Если бы она знала, что творится у меня на душе, если б знала, что я уже ни во что не верю, стала ли бы она целовать меня?

Я ничего не сказал, не ответил на ее поцелуй и смущенно последовал за ней в дом.

Золовка стояла в комнате и подала мне руку. Она сразу заметила ленточку Железного креста у меня в петлице.

— Хочешь кофе, дружок… У вас есть.

— Сначала я хотел бы умыться.

Она проводила меня в одну из двух верхних комнат, которые обычно всегда стояли на запоре. Здесь для меня была приготовлена постель. Пахло нежилым. Мебель хорошо сохранилась, но имела какой-то безжизненный вид, из-за того что ею редко пользовались.

— Устраивайся! Когда спустишься, все уже будет готово.

Она вышла. Я снял мундир. Теперь мне отвели комнату для почетных гостей. В семье я теперь что-то значил.

На столе, покрытом плюшевой скатертью? — лежал альбом с фотографиями. Я раскрыл его. Увидел фотографию деда — тучного, с гордым выражением морщинистого лица. А вот мой отец, еще совсем молодой. Он в небрежной позе сидел на стуле и так доверчиво смотрел на меня! Должно быть, что-то было тогда такое, чего я не знал. Быть может, им тоже, как и мной, владели высокие мысли, а однажды вдруг стало ясно, что впереди ничего нет.

Когда я спустился вниз, там были дети — три девочки и мальчик. Моей старшей племяннице шел шестнадцатый год, и она держалась то по-родственному, то чопорно. Малыши же были попроще и не сводили с меня глаз.

— Ну! Рассказывай, — сказала мать.

А что рассказывать? Мне было страшно рот раскрыть. Но потом я все же начал да так разговорился, что и остановиться не мог.

В следующие дни я бродил повсюду, — побывал возле ульев и на горе.

Из детей только самый младший проникся доверием ко мне. Он не отставал от меня ни на шаг. Я с удовольствием брал его с собой, и он молча, сосредоточенно шагал рядом. Но мне все время было как-то не по себе, и я старался помогать по дому и в поле.

Нас перебазировали на запасную позицию, а затем — снова к фронту. Французы, казалось, берегли боеприпасы и далеко не каждый день тревожили нас огнем.

Мы привели в порядок окопы и построили новые блиндажи. Рядом с нашим блиндажом мы начали прокапывать в мелу углубление и крепили его минными рамами. Предполагалось, что это будет большой туннель, который сделает нас неуязвимыми для огня. Работали мы целый день с шахтерскими лампами, а ночью высыпали мел из минных мешков за траншею.

На отдых мы вернулись не в Шайи, а в лагерь в лесу, где саперы установили бараки, напоминавшие с виду палатки. Поначалу мне там понравилось. Но потом нас так одолели вши, что от них не стало спасенья. К тому времени мы перестали получать солому для наших постелей, так как в Германии во всем стала ощущаться нехватка, и вместо соломы нам давали кипы бумаги. На ней было жестко спать, и в рыхлой бумаге было полно вшей.

Но самым скверным оказалось то, что в лагере не было воды и нам приходилось носить ее с расположенного на отшибе хутора, до которого не менее получаса ходу. Саперы рыли колодец, углубились уже на двадцать метров, а воды все не было.

Как-то утром меня вызвал Фабиан.

— Мне жаль, — сказал он, когда я к нему явился, — но я вынужден вас откомандировать, другого подходящего ефрейтора у меня нет. Отправитесь назад в Фроментин, в мастерские полка, столяром.

Я был обескуражен. Я должен покинуть свое отделение?

— Вы огорчены? — спросил Фабиан. — Вы предпочли бы остаться здесь, на передовой, и подвергать себя опасности? По-вашему, это лучше, чем оказаться в безопасности в тылу?

— Так точно, господин лейтенант.

— Вот так и я, — сказал он печально. — У меня забирают мою роту, которой я уже два года командую здесь, на фронте. Я знаю каждого, и каждый знает меня. И забирают только потому, что появился старший по возрасту, который, видите ли, хочет командовать ротой. А меня посылают в тыл, в призывной сборно-учебный пункт.

— Если господина лейтенанта здесь не будет, то и я не хочу оставаться! — выпалил я.

Он мрачно улыбнулся и протянул мне руку.

— Счастливо! — Он повернулся и вышел.

Я уложил свой ранец. На Зейделя я не мог смотреть, так я был расстроен.

Лежал туман, но подмораживало. На лугу сидели вороны; при моем приближении они взлетели.