Снова ракета. Еще два выстрела и громкие, торопливые голоса. Мы еще не были вне опасности. Они могли отрезать нам путь у переднего препятствия. Но для нас это было бы даже лучше. Тогда мы всемером могли бы пробиться сквозь них в направлении наших окопов.

Ракеты погасли. Мы ползли к первому проволочному заграждению. Кто-то подполз ко мне:

— Леше ранен в ногу.

— Он может идти?

— Да.

Беспрепятственно пробрались сквозь переднее заграждение и пошли дальше во весь рост. Леше прихрамывал. Только тут я по-настоящему почувствовал, что совсем замерз.

— Больше не пойду в дозор с такими молодыми парнями, никакой выдержки! — проворчал Хартенштейн.

Перед нашей передней траншеей стоял Трепте.

— Не вышло?

— Нет. И один ранен… Идите по своим блиндажам. Мне надо к господину старшему лейтенанту.

Лёсберг спал, его разбудили. Я доложил.

— Это была последняя надежда, — сказал он. — Ничего не поделаешь. Завтра нас сменят.

Вечером следующего дня нас сменили для отправки в лагерь. Я испытывал страшную усталость.

Наутро мы построились перед бараками, готовые к походу. Участники последнего крупного дозора, окончившегося неудачей, еще не вернулись из Минекура, где были собраны после этой операции.

— Невероятно! — сказал Лёсберг. — Уже полчаса, как они должны быть здесь!.. Но когда им кто-то больше не нужен, они просто оставляют его на произвол судьбы! Фельдфебель, вы велели сказать, что я не желаю видеть лейтенанта Линднера?

— Так точно, господин старший лейтенант.

Лёсберг уже давно произнес перед нами свою прощальную речь. Мы стояли и ждали людей из дозора. Трава между соснами была истоптана. Следы от повозок и сапог замерзли рельефными отпечатками.

Из-за края леса появился Зенгер — воротник расстегнут, винтовка висит за спиной слишком низко. Показались и остальные. Тащились как попало, вразброд. У одного каска на голове, у другого — в руках.

Такими я своих людей еще не видел. Это делалось умышленно.

— Почему ваши команды подходят в таком беспорядке, когда ваш командир роты намерен проститься с вами, унтер-офицер Зенгер?

Зенгер дал команду остановиться и построил людей.

— Один еще держит каску в руке, унтер-офицер Зенгер!

— Дозор Линднера без лейтенанта Линднера явился! — доложил Зенгер.

Лёсберг молча смотрел на него.

— Я вызвал вас сюда, — дрожа от бешенства, закричал вдруг Лёсберг, — чтобы проститься с вами! Я рассчитывал, что вы появитесь так, как я вас учил! — Тут он взял себя наконец в руки. — Я знаю, что вы-то во всяком случае неповинны в неудаче. Хорошему командиру удается все! От бравого солдата можно требовать невозможного, от труса — ничего! Ваш командир, которого сейчас здесь нет, оказался непригодным к делу, иначе сегодня были бы пленные, награды и слава. Трусость свела все на нет.

Лёсберг ускакал. В роте заговорили.

— Да, — услышал я чей-то молодой голос, — это вина лейтенанта Линднера.

— Заткнись, если ничего не смыслишь, — сказал Зенгер. — Кто это трус? Кто улизнул перед наступлением?

— Тихо! — скомандовал фельдфебель. — Рота, смирно!

Он отрапортовал командиру батальона, который прискакал верхом вместе с Ламмом.

— Где господин старший лейтенант Лёсберг?

— Только что ускакал, господин майор.

— Вы передали ему, что я хотел с ним здесь проститься?

— Так точно, господин майор, и даже вот только что еще раз напомнил господину лейтенанту об этом.

Майор обернулся к Ламму, что-то тихо сказал ему, повернул лошадь и, сжав губы, ускакал.

— Третья рота! — крикнул Ламм. — Я снова принимаю команду! Думаю, что вы также рады этому, как и я!

Мы двинулись. Люди обрадовались, услыхав, что Ламм снова их ротный. Через несколько часов марша мы прибыли на станцию, где нас должны были погрузить в эшелон.

Ламм отвел меня в сторону и хотел что-то сказать, но тут к нам быстро подошел Линднер.

— Извините, — сказал он Ламму. — Можно мне поговорить с Ренном? Это правда, что старший лейтенант назвал меня трусом?

— Правда.

— Что я должен делать?

— Поговорите, господин лейтенант, с нашим новым командиром роты.

Линднер обратился к Ламму. Они вместе пошли к майору. Ламм вернулся. Он был задумчив. Теперь он, верно, понял, почему я так невзлюбил Лёсберга.

Подошел поезд, и мы погрузились в вагоны.

Вечером мы остановились в лесистой долине, выгрузились и направились в ближайшую деревню. Здесь мы простояли два дня. Нам сказали, что отсюда мы будем передвигаться к месту сбора нашей наступающей армии по ночам, чтобы вражеские аэропланы не заметили перемещения таких больших масс войск.

Неожиданное отсутствие всякой дисциплины — когда люди вернулись из дозора в беспорядке — заставило меня задуматься. А как дерзко отвечал Зенгер старшему лейтенанту после провала операции! Я считал, что бунт в немецких войсках невозможен, но такое граничило с бунтом. Крупное весеннее наступление должно было покончить с войной. А иначе? Не может ведь война длиться вечно. Когда-нибудь должны же люди помириться.

Ночами шли, а днем маскировались и спали мало. Этот марш сомкнутым строем, в темноте, очень нас изматывал.

В нашей роте был пожилой солдат из Рудных гор; наружность его была весьма непривлекательна. Когда люди уставали, он запевал, и Ламм спускал ему то, что он при этом нарушал строй и шел рядом с ротой. Он запевал короткую строку, а рота подхватывала припев:

Все пели с подъемом. Запевале приходилось нелегко, когда встречался обоз, и он вынужден был отставать, а затем нагонять роту.

В его песенках было что-то необычное, и они не были грубыми; при этом он постоянно находил новые, и некоторые из них здорово отвечали нашему настроению. Мне бы хотелось узнать его поближе, но с такими, как он, не легко сойтись. У него было серое, равнодушное лицо — не сумрачное, но и не веселое, — и он не интересовался никем, кроме людей из своего отделения.

Мы прибыли в большую деревню в Пикардии, стали там на постой и занялись строевой подготовкой.

Двое из моих людей отрезали подметки от башмаков и отправили их домой, так как там уже нельзя было достать кожи. Я доложил об этом Ламму. Он приказал провести проверку всего наличия обуви. В других взводах, где было больше пожилых и семейных людей, чем у меня, не хватало еще больше.

Некоторые открыто говорили, что не хотят погибать под пулями и следовало бы, пока не поздно, смыться.

Я понял, что унтер-офицер Зенгер, которому после дозора я не вполне доверял, совсем безобидный человек, только не умеет держать себя в руках, когда его что-нибудь выведет из равновесия.

Хартенштейн подружился с Бессером — невысоким разбитным солдатом, лет тридцати. Бессер был официантом и побывал почти во всех странах Европы, кроме России, о чем я очень сожалел, потому что мне давно хотелось побольше узнать об этой стране, которая всегда была для меня загадкой, а теперь, после большевистской революции, — особенно. Бессер тоже постоянно говорил об этой бессмысленной войне и о том, что солдатам пора отказаться участвовать в ней.

Как-то раз я сказал Хартенштейну:

— Почему ты связался с ним?

Хартенштейн засмеялся:

— Потому, что он лучше всех, кого я знал. Он только так говорит, но доведись до дела, ты увидишь — он еще себя покажет.

Впрочем, я и сам стал уже сомневаться в целесообразности войны.

Как-то за ночной переход мы прибыли в один из промышленных районов. Стоявшие там до нас войска только что оставили этот населенный пункт; мы расквартировались и легли спать.