Крие! Крие! — кричала птица.

Лейтенант беспокойно дышал во сне.

Крие! Крие! — кричала птица.

Мне вспомнился тот, что недвижно лежал на носилках и смотрел на звезды — как Зандер тогда, в кузнице. Что стало с Зандером?

Лейтенант вздыхал во сне, словно ребенок, который увидел больше, чем ему дозволено.

Крие! Крие! — кричала на дереве птица.

Снова мне померещились глаза, спокойно глядевшие на звезды. Ну сколько еще можно так выдержать?

Было еще довольно прохладно и сыро. И очень тихо. Край солнца выглянул из-за дальней гряды облаков. Лейтенант спал. Я тоже лежал и смотрел на дерево — сквозь темную листву проглядывало светло-голубое небо.

Было холодно, но я не мерз.

Кругом нас стали подыматься, потягиваться, скатывать одеяла и плащ-палатки.

Я выполз из-под одеяла. Руки у меня все еще были в запекшейся крови того французского офицера. Кажется, с тех пор минула неделя. А я даже и не умывался еще!

На перевязочном пункте царила тишина. Разрезанные мундиры, чья-то оголенная нога. Лежавший на носилках уставился в небо мертвыми глазами.

Повара в одних рубашках снова стояли у походной кухни. Похоже, они трудились уже давно. Один разливал половником кофе в протянутые котелки. Рукав на правой руке был у него оторван. Из открытого котла валил пар.

Мимо нас по дороге проходили войска и исчезали в лесу. Сидит ли еще тот француз у костра?

К кухне подошел лейтенант. Он был бледен, грязь полосами размазана по лицу. Я снова хотел поделиться с ним хлебом, но он неуклюже отстранил мою руку. Тогда интендант взял у меня хлеб, намазал его свиным жиром и подал лейтенанту.

— Откуда у вас жир? — спросил тот.

— Для чего же я тогда унтер-офицер интендантской службы, господин лейтенант?

— Мы вырыли яму для мертвых, — сказал Эрнст. — Не скажет ли господин лейтенант несколько слов у могилы?

Фабиан отвернулся.

— Нет, не могу.

Я вдруг почувствовал, как я устал и как мне плохо. Солнце только-только начало пригревать. Чуть поодаль стояла скирда соломы. Я проделал в ней нору и залез — одни ноги торчали наружу.

Проснулся я от разговора прямо у меня над ухом.

— Санитар Вейс! — говорил Фабиан. — Ваш командир взвода вчера вечером доложил мне, что вас не было при атаке.

Я было вскочил, хотел уйти.

— Ренн, останьтесь! Этот разговор лучше вести при свидетелях. Вы, Вейс, разве не получили приказа господина фельдфебеля Эрнста следовать за взводом?

Я не мог смотреть Вейсу в лицо. Но видел, как тряслись его ноги.

— Так точно, господин лейтенант.

— Почему же вы его не выполнили?

Тот ничего не ответил, его била дрожь.

— Испугались?

— Так точно, господин лейтенант.

Фабиан молчал.

— Ну, хоть честно признались, — промолвил он наконец. — Я не могу так сразу решить, как с вами быть. Подождите у дерева!

Вейс медленно отошел. Руки его безжизненно повисли.

Лейтенант снова лег на солому.

Я тоже отошел в сторону и стал глядеть на проходившие мимо войска. Я страшно боялся за Вейса, да и за лейтенанта тоже. Вдруг он придет в ярость? Хотя с виду он был совершенно спокоен, но это-то и настораживало, — никогда ведь не знаешь, что у него на уме.

Сколько мне тут еще торчать? Но если я уйду, лейтенант может разозлиться и выместит все на несчастном Вейсе. Мысли у меня путались и мучительно вертелись вокруг одного и того же. Что-то тут не так! Неужели я ничем не могу помочь?

— Ренн? — Я кинулся назад и стал перед ним, перепуганный насмерть.

— Пойдите к Вейсу, — он скользнул по мне невидящим взглядом, — и приведите его сюда. — Я заметил, что он взволнован, и это вселило в меня надежду.

Вейс топтался по соломе, разбросанной у дерева, и взглянул на меня пустыми глазами. Я молча кивнул в сторону лейтенанта, и Вейс пошел за мной.

Ах, опять все не так! Теперь он думает, что я презираю его, потому что не поговорил с ним. Надо сказать ему… Нет, мне нечего ему сказать.

Мы подошли к стогу. Я не знал, куда мне встать, и остался стоять рядом с Вейсом.

Лейтенант не встал — он сидел и сурово смотрел на Вейса.

— Санитар Вейс! Вы понимаете, что по долгу службы я обязан подать рапорт о вашей трусости перед лицом врага. Тогда вы попадете под военный трибунал и будете опозорены на всю жизнь. А если я не представлю рапорта, то сам попаду под суд. Несмотря на это, я его пока не подам. Мне претит отдавать вас под суд, когда, быть может, еще сегодня мы снова будем брошены в бой. А идти в бой я могу только со свободными людьми, а не с теми, кто одной ногой уже за решеткой. Вопреки моему служебному долгу я ценю вас как человека и верю вам настолько, что заявляю: мне этот случай неизвестен. А вам надлежит позаботиться о том, чтобы и товарищи ваши позабыли про него. Теперь ступайте!

Вейс повернулся кругом и пошел понурив голову. Он все еще дрожал.

— Ренн! Садитесь-ка сюда!

Я сел рядом с ним. Но он не промолвил ни слова и лег на бок, спиной ко мне, словно собирался спать.

Вероятно, он принял окончательное решение, только когда говорил, потому что сначала он сказал: я пока не подам рапорта, а следующими словами уже поставил крест на том, что произошло.

Он долго лежал так. Меня все больше и больше беспокоило его состояние, и мне стало страшно. Что это он задумал?

Но вот он поднялся.

— Я взял вас в свидетели. Я не хотел бы, чтобы в роте шли толки о Вейсе. Заклеймить хорошего человека на всю жизнь трусом куда страшнее, чем застрелить его!

Мы строем двинулись в лес. На лужайке еще тлел костер. Но француза там уже не было. Дальше по дороге лежало вповалку много трупов и среди них — французский офицер.

Около шести часов вечера мы нагнали наш длинный обоз, расположившийся справа на холме.

— Хлеб у вас есть?

— Невпроворот, смотрите не лопните!

— Маркитант вон там!

— Сигареты у вас есть?

Мы устроились в большом амбаре, поели, и на душе сразу полегчало.

На следующий день при раздаче кофе фельдфебель объявил:

— Сегодня мы остаемся здесь!

— Слушай, пойдем-ка искупаемся! — сказал Цише. — Позади нашего двора — канал.

Не раздумывая долго, мы отправились туда, разделись, разложили вещи на солнце и бултыхнулись в воду. Канал был глубокий, течение тихое. Мы плавали вдоль и поперек, плескались в воде и брызгались. На лугу еще двое гонялись друг за другом.

Потом мы выстроились получать жалованье. У всех был бодрый, веселый вид. Денег выдали много, потому что с начала боев жалованье нам не выплачивалось.

Покончив с этим, штурмом взяли лавочку маркитанта у нас во дворе. Вскоре в ней не осталось ничего, кроме почтовой бумаги и ваксы для сапог.

В соседнем дворе помещалась полевая почта. Я улегся на соломе и стал писать письмо матери.

После обеда мы направились на луг за деревней и построились в большое каре для богослужения. Офицеры стали впереди строя. Появился пастор — в длинном сюртуке, в шляпе военного образца, верхом на коне. Серебряный крест на серебряной цепочке висел у него на груди. Он спешился и вошел в середину каре.

— Когда Господь освободит узников Сиона, станут они бестелесным духам подобны… Дети мои, разве мы не узники? Разве все мы не пребываем в узах страха, в узах ужаса и трепета перед смертью? Каждодневно видим мы вокруг себя тысячеликую смерть. И разве не смущены мы всем, что предстает очам нашим? Но если Господь отпустит нас, узников своих, станем и мы бестелесным духам подобны! Вдумайтесь, братья: лишь мгновение назад вы были еще узниками! Но вот, получив избавление от всех ужасов, предстаете вы перед лицом Бога. И не покажется ли вам тут, что все происходившее было лишь сном? И не покажется ли вам также, что вы лишь грезили доныне и только теперь, у порога Всевышнего, начинается для вас жизнь?

Да так ли это?

Я видел, как голуби взлетают с крыши и крылья их блестят на солнце. Внутрь каре забежала собачка и стала обнюхивать гамаши священника.