— Давай пройдемся немножко.

Мы зашагали вдоль соснового лесочка.

— Послушай, — сказал я, — меня страшно мучает совесть.

— Это почему?

— Когда снаряд угодил в наш блиндаж, я не сумел взять себя в руки. Я считал себя бесчестным, потому что лег перед этим поспать, хотя не имел на это права.

Он молча смотрел в землю.

— А мог ли ты взять себя в руки?

— Я должен был это сделать.

— Я спрашиваю: мог ли ты?

— Не знаю, но думаю, что мог.

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое, собственно, нервный шок?

— Ну… потрясение.

— Этого мало. При испуге в сознании всегда возникает какое-нибудь представление. Оно целиком поглощает человека, он не может от него избавиться. Но как раз оно-то и не существенно. Тот, кто обладает достаточной душевной силой, чтобы при неожиданном событии спокойно осмотреться, — тот не испугается. Тебя мучает какое-то предчувствие. Но оно совсем не важно. А вот чего ты можешь стесняться, — так это твоего нежелания осмотреться. Видишь вишню в цвету? Я поэтому и привел тебя сюда…

Посмотри на нее. Видишь ты там что-нибудь? — Он улыбался.

— Ну… она цветет. — Больше я ничего в ней не находил особенного. Я вовсе смутился оттого, что не мог в ней ничего больше увидеть.

— Так ничего же больше и нет, — рассмеялся он.

Я совершенно не понимал, чего он добивается.

— Скажи теперь, куда девался твой нервный шок со всеми его представлениями?

— Прошел… — Все вдруг стало мне понятно. — Слушай! Но что-то все-таки есть в этой вишне. Она и вправду хороша! — И я рассмеялся тоже.

— Браво! Браво! — воскликнул он и сразу стал серьезен. — Но знаешь что? Ты вконец измотан. Здесь у тебя нет никаких обязанностей, а когда снова пойдем на передовую, майор направит нас в спокойное место. Он очень любезно поговорил со мной и сказал, что такого долго выдержать не может никто.

— Меня уже давно удивляет, что люди столько продержались в этих воронках, — сказал я.

— А меня удивляет, что никто даже не пожаловался ни разу. Для этого нужно обладать либо величайшим добродушием, либо чудовищным тупоумием.

Мы снова шли вперед к передовой и в лесу — в спокойном месте — сменили другую роту. Взводы Трепте и Лангеноля расположились впереди. Мой взвод вместе с Ламмом — в четырехстах метрах позади в минной галерее с девятью входами. Вниз вели бесконечные лестницы. Там, в совершенно непроглядной тьме, был проход, по обе стороны от которого располагались небольшие жилые помещения. В них стоял запах сырой одежды, гнилого дерева и плесени. В качестве стола мы использовали минную тару; да и как нары тоже — спать на сырой земле было очень неприятно. Минная галерея пустовала уже несколько месяцев.

Когда я спустился туда, мне стало жутко. Мы засветили гинденбургскую горелку. Она горела тускло. Функе, как всегда, курил сигару. Но удовольствия, казалось, не получал. Остальные тоже курили; а мне опять и курить не хотелось. Очень скоро воздух стал удушлив, словно они курили сушеные грибы. Мы легли спать. Время от времени в пустом проходе с потолка со звоном капала вода. До чего же уныло-пусто было здесь! Через один отвод от нас разместился Ламм со своими людьми, все остальные помещения — справа и слева — были свободны. Вообще-то мне было безразлично — есть тут рядом кто или нет, и вместе с тем — сам не знаю почему — было все же как-то жутковато.

Недолго поспали, и всем захотелось наружу.

— Это запрещается, — сказал я. — Однажды уже обстреляли все девять входов — три еще до сих пор завалены. Поэтому никому не разрешается появляться наверху.

— Но могли бы мы по крайней мере посидеть на лестнице?

Лестницы выходили на север. Ни один луч солнца не проникал внутрь. Мы видели перед собой только ослепительно-белую, освещенную солнцем известковую стену.

В минной галерее мне почти ничего не надо было делать, но читать не хотелось. Да и света маловато. Большую часть времени я лежал в полудреме. На второй день мне стало ясно: у меня жар — особенно по утрам, как раз когда приносили еду. Я полагал, что спокойная обстановка здесь — лучшее средство от болезни, и никому ничего не сказал. Но на следующую ночь, когда принесли еду, у меня так закружилась голова и так мне стало худо, что я решил сказать об этом Ламму. Тот как раз находился вместе с майором у нас в расположении. Я лег, укрылся и тем не менее меня трясло от холода. Но через некоторое время будто полегчало, и я решил не докладывать. Очень уж это представлялось мне жалким, что я — командир взвода — доложу о своей болезни здесь, на передовой.

К обеду я почувствовал сильный голод и с аппетитом поел. Я решил, что пошел на поправку. Но на следующее утро мне стало совсем невмоготу. Функе хотел заставить меня что-нибудь съесть. Однако я не мог. И при этом почему-то испытывал сильный страх, и меня трясло от холода. И все же я решил переждать еще один день.

На следующий день я пошел к Ламму. Он отправился со мной в санитарный блиндаж и посовещался с врачом.

Старший лейтенант санитарной службы велел мне снять рубашку и долго простукивал и выслушивал мою грудь.

— Его следует отправить в тыл. Но вы можете оставить его и при роте. Это тоже можно. Используйте хорошую погоду и прекрасный воздух лесного лагеря — это же настоящий санаторий, — а когда я там у вас появлюсь, покажитесь мне еще раз… Это кто еще идет?

Один из наших санитаров вел Бранда. Он выглядел ужасно — из темных глазниц боязливо смотрели на врача глубоко запавшие глаза.

— Это мне уже знакомо, — сказал врач и быстро обследовал его. — Легкие в порядке. Младший фельдфебель может взять вас с собой. Побольше лежите на солнце. Это не так опасно, как кажется. — Теперь у нас уже много подобных случаев, — обратился он к Ламму, — особенно в вашей роте.

— Могут они одни идти в тыл? — спросил Ламм.

— Да, будьте спокойны.

Ламм проводил нас до выхода и сердечно пожал мне руку:

— Отдохнешь в лагере немного, а там посмотрим. Ранцы я вам вышлю этой ночью с вещевой повозкой.

Солнце только что взошло. Идти было приятно.

Я хотел взять Бранда под руку, но он сказал:

— Сам справлюсь.

Так, тихонько, брели мы вдоль окопов, потом — через зеленый луг вышли на дорогу.

Скоро мы устали и присели у обочины. Я был не прочь чего-нибудь поесть. Но мой ранец остался на передовой.

Мы пошли дальше. У ручья стояла заброшенная мельница, утопая в цветущей сирени. Зеленые водоросли шевелились в воде, словцо змеи. Потом мы вошли в лес и побрели вдоль подъездного узкоколейного пути; на насыпи между зелеными листочками проглядывали красные ягоды земляники. Мы опустились на траву, усталые, но счастливые. Потом снова шли и снова садились, и только к обеду пришли в лесной лагерь — прямо как дети с прогулки.

Я имел полное право дать себе волю расслабиться. Но вскоре сам не мог этого сделать. Я читал «Симплиция Симплициссимуса».

Каждое утро мы с Брандом, захватив одеяла, ходили на южный склон, где мягкая трава и молодые сосны. Там мы раздевались. Я заворачивался в одеяло и ложился на солнце. И потел так, что пот капал у меня с кончика носа. Затем я одевался — но не полностью — и забирался в тень. И через некоторое время обычно начинал чувствовать себя очень бодро.

В другое время дня мы лежали среди земляники. Ягод было так много, что мы собирали их вокруг себя, не вставая.

Накануне возвращения роты с передовой мы пошли набрать земляники для Ламма, Хартенштейна и Функе.

Через неделю я совершенно оправился и даже заскучал от бездействия. Старший лейтенант санитарной службы, которому я об этом сказал, покачал головой:

— Наберитесь терпения!

Но я уже больше не считал, что я болен.

Бранд вместе с ротой снова ушел на передовую. Но тут неожиданно поднялась температура у Вейкерта, Яуэра и многих других, и их отправили в тыл. То же самое стало отмечаться и в других ротах: вдруг — температура сорок градусов.