Пуля наискось процарапала ему губу. Я пополз к нему.

— Отставить! Язык у меня ведь еще цел! Вот и видно теперь, какую пользу приносит курево!

Но я видел, что ему все-таки очень больно.

Я подполз к Вейсу.

— А с тобой что?

— Я ранен в грудь.

Я помог ему перебраться в окоп.

Опираясь на левую кисть и правый локоть, приполз Цише. Верхний сустав его большого пальца распух и кровоточил.

— Перевязать тебя?

— Перевяжи лучше других! — сухо сказал он. Видать, ему было очень больно.

Между тем сосед слева перетащил того, что был ранен в голеностопный сустав, и разрезал ему сапог.

Я расстегнул Вейсу рубашку и мундир. Слева под ключицей была небольшая ранка.

— Повернись-ка на бок!

Я разрезал рубашку. Выходное пулевое отверстие тоже оказалось небольшим, и крови было немного. Я наложил ему повязку на спину.

— Есть у тебя пластырь? Иначе держаться не будет.

Зз! — низко просвистело над головой. Было уже совсем светло, а я неосторожно поднялся.

Я снова застегнул ему мундир и накрыл его шинелью и плащ-палаткой.

— Накрой меня с головой, — попросил он.

Цише сам, левой рукой, забинтовал себе палец и сунул его мне, чтобы я завязал узел.

— Ишь как он оттуда выглядывает — словно зверек из норки! — засмеялся он.

Лейтенанта еще не перевязывали. Индивидуального пакета у меня уже больше не было. И у Зейделя, моего соседа, — тоже.

— Эй, Вейс! — сказал я и немного откинул шинель. — Мне надо заглянуть в твои санитарные сумки.

Он дышал с трудом и не ответил. Видно, ему было больно дышать.

Я взял у него из сумки бинт и снова прикрыл его.

Где-то впереди то и дело раздавались отдельные ружейные выстрелы. Быть может, там расстреливали по одному наших раненых? Быть может, и Шанце убили, которому я пообещался помочь? А что я мог сделать?

Я подполз к лейтенанту. Он перевернулся на живот и время от времени что-то выплевывал. Я снял с него каску. Ну и ну! Все раненые — как дети! Я забинтовал ему голову от макушки до подбородка.

— Верно, я похож теперь на прачку! — сказал он.

— Только с бородой, господин лейтенант.

Мне надо было еще к тем, что справа. Но ползти до них было шага четыре, не меньше. Если те на деревьях сидят, то меня увидят.

Я пополз. Несколько капель дождя упало на траву. В окопе их лежало четверо — вплотную друг к другу. У одного была перевязана рука. Еще один лежал рядом с ним на боку, и мне стало жутко от его взгляда. Вместо рта, носа, подбородка и щек у него была багровая, налитая кровью опухоль. Голову он положил на край ранца, и кровь капала на землю. Я узнал его по лбу и глазам: это был Экольд. Как же его перевязать? Он не сводил с меня глаз.

— Как мне тебе помочь?

Он не ответил. Верно, не мог говорить.

— Вы тут должны поочередно нести дежурство, — обратился я к тем, кто остался невредим. — Мы у себя тоже так делаем. — «Экольд-то, должно быть, не может ни есть, ни пить!» — подумал я. А дождь капает ему прямо на лицо. Но оставаться здесь и разглядывать его, словно достопримечательность какую, не имеет смысла. Я пополз обратно.

— Теперь можешь спать, — сказал я Зейделю. — Когда устану, разбужу тебя.

— Накинь-ка на меня плащ-палатку и шинель, — сказал Цише. Я укрыл его.

Ползая туда и сюда, я весь вымазался раскисшей грязью и известняком. Дождь пошел сильнее. Он слабо шумел в траве. Если бы не этот шум, было бы совсем тихо. Моей плащ-палаткой был накрыт Вейс.

— Залезай ко мне под плащ-палатку, — сказал Зейдель. Это был совсем юный паренек — круглое лицо, круглые голубые глаза.

Мы тихо лежали рядом. Я проделал выемку в своем земляном валу, чтобы можно было смотреть и стрелять. Я лежал, а дождь постукивал по плащ-палатке. Я был совершенно спокоен, или мне так казалось. Время от времени всплывали разные видения: то будто под плащ-палаткой рядом Сокровище, то опять же не он, а Вейс. Но стоило забыться — снова Сокровище. Стучал дождь. Гартман-то все-таки умирал тогда!.. Верхушки деревьев — там над лугом — были недвижны, как неживые.

Под вечер я услыхал стон вправо от меня; стон повторился. Под плащ-палаткой закопошился Цише. Вейс, казалось, спал. Но через какое-то время он задвигал рукой. Я подполз к нему. В окопе стояла лужа. Я приоткрыл ему лицо.

— Тебе что-нибудь надо?

— Нет, — он улыбнулся, — мне хорошо.

Я хотел было тоже улыбнуться, но не вышло. Я накрыл его снова. Внутри у меня свербило: ведь он умрет! Но если ему хорошо? Однако нельзя же радоваться, когда кто-то умирает — пусть даже легко. Но быть может, это не так уж и страшно?

До меня снова долетели стоны.

Смеркалось. Потом стемнело. Я поднялся.

— Не попытаться ли нам сейчас перейти, господин лейтенант?

Он пробормотал что-то. Видно, уснул.

— Ах, уже темно?

Раненого в голеностопный сустав мы с Зейделем усадили на винтовки.

Вейс поднялся и заявил, что пойдет сам. Меня это удивило. Экольда пришлось нести.

Осторожно взбирались мы на железнодорожную насыпь. Вдруг левая нога у меня заскользила. Тот, на ружьях, приглушенно взвыл и крепче ухватил меня за шею. Мы перевалили через насыпь и пошли по направлению к деревне.

Навстречу нам двигалось много людей. Это был патруль и санитары с носилками. Мы передали им наших раненых. Цише и Вейсу я подал руку, но не нашелся, что сказать, — в голове было пусто. Прикоснуться к Экольду я не решился.

Мы четверо, оставшиеся невредимыми, пошли в деревню, и Бём с нами.

Мы вошли в темные сени. Бём постучал в дверь.

— Войдите! — крикнули оттуда.

Бём отворил дверь. При свете мерцающей свечи мы увидели, что там стоит в шинели наш батальонный командир. Окно было выбито.

— Бём! — воскликнул он и схватил его за руки. — Вы можете говорить? — спросил он и покосился на повязку.

— И даже курить, господин майор! — ответил Бём.

— Ну, это хорошо. А эти четверо чего хотят?

— Я вернулся с ними — они невредимы.

— И вчера их пришло не больше. Ступайте во двор напротив! У нас всего лишь одна рота в батальоне, под командованием лейтенанта Эгера.

Там во дворе стояли четыре походные кухни.

— Ренн! — воскликнул фельдфебель и подал мне руку.

По мне было уже все равно. Он стал меня расспрашивать. Не помню, что я ему отвечал.

На следующее утро мы отступили к Шайи.

Порой мне кажется, что те две недели в Шайи пригрезились мне во сне.

Когда вечером, после боя у Сент-Мари, я стал разбирать на постое свои вещи и открыл ранец, то обнаружил там письмо, еще непрочитанное, прибывшее два дня тому назад.

Я вышел из дома. На улице я встретил людей из роты. Какая-то старуха бранилась у своих дверей. Собачонка с поджатым хвостом метнулась за угол дома. Я видел все это, но ничего не воспринимал.

Мои товарищи сидели у себя в квартире, курили и молчали. Или играли в карты — при этом ведь люди тоже молчат. Все были угрюмы и сердились, когда их расспрашивали о сражении. Мне это казалось непонятным. «Хоть бы меня кто расспросил!» — подумал я. Но однажды после обеда наш новый командир роты лейтенант Эгер стал расспрашивать меня, при каких обстоятельствах был ранен лейтенант Бём. Рассказывая ему, как Бём закуривал сигарету, я почувствовал облегчение, когда Эгер рассмеялся, потому что мне вдруг стало страшно говорить о том, что там случилось с остальными.