Появились две бегущие фигуры и остановились на бруствере над майором.

— Господин майор, вторую роту обнаружить не удалось! — задыхаясь, доложил Кайзер.

— Спускайтесь вниз! Зачем без нужды лезть под пули!

Они неуклюже протопали на площадку. Кайзер снова встал навытяжку.

— Первой под огонь попала первая рота. Господин лейтенант Альберт, видимо, убит.

Кто-то появился справа:

— Донесение из второй роты. Рота попала под огонь четвертой и отошла на исходные рубежи.

— Роте ждать дальнейших указаний на месте! Атака захлебнулась! — с досадой сказал майор, обращаясь к Фабиану. — Если командир бригады захочет атаковать еще раз, пусть берет другой батальон! Будь у нас все солдаты такими, как эти добровольцы, мы бы уже взяли флеши!

На земле валялись лопаты, окровавленные мундиры, лоскуты от рубашек, ранцы, винтовки.

Стрельба прекратилась. Мы возвратились на наши позиции. Кайзер держался возле меня, но не произносил ни слова.

Медленно наступал рассвет. Кайзер был бледен и весь в грязи. Глаза его блестели.

Рота построилась на дороге в Шайи.

— Смирно! — скомандовал фельдфебель.

Подошел Фабиан и стал перед строем. В руках у него была бумага.

— От имени Его Величества Императора господин генерал командующий награждает Железным крестом второй степени младшего фельдфебеля Хеллера, ефрейторов Ренна, Цише, Маркса и Зейделя. От души поздравляю вас! Вольно!

Он подошел ко мне, вскрыл маленький голубой пакет и продел во вторую петлицу моего мундира черно-белую ленту с крестом на ней.

— Прикрепите еще булавкой. Вы рады? — Он пожал мне руку.

Я смутился, потому что все смотрели на меня.

Я не снимал креста весь день. Солнце светило на размытую дорогу. Мне казалось, что каждый, кого бы я ни встретил, смотрит на меня. Я не мог отделаться от ощущения, что все время краснею.

Я никак не решался при всех хорошенько разглядеть крест. Поэтому к вечеру я ушел из расположения роты. Мне очень нравились отливающие серебром края креста. И ужасно хотелось поглядеть на себя в зеркало.

Вечером я убрал крест, чтобы он не потускнел, а в петлице оставил только ленту.

Я слонялся между накрепко схваченными морозом меловыми стенами окопов — нес дежурство по траншеям. На стрелковой ступени стоял, притопывая, дозорный с поднятым воротником шинели. Чуть подальше, перед блиндажом, кто-то помахивал котелком; сквозь пробитые в нем дыры видны были горячие угли. Потом он вошел в блиндаж и подвесил свою грелку к потолку. В блиндаже завтракали.

Я свернул в проход к отхожему месту. Цише, согнувшись, сидел на балке и читал газету.

— Послушай, — сказал он, — мы сооружаем башню. — Он показал в яму. — Ты тоже должен помочь. Только, смотри, целься получше, чтобы попало на самую верхушку и замерзло. Во втором отделении башня уже больше нашей. Нам тоже надо не поскупиться.

Я вернулся в главный ход сообщения и вышел в следующую траншею, ведущую к передней позиции, которая была недавно оборудована и выглядела опрятно. Постов там было немного.

На дне траншеи валялась бумага. Я поднял ее и выбросил.

Зейдель стоял на стрелковой ступени — винтовка у ноги — и внимательно смотрел на опорную доску перед собой. В правой руке он держал соломинку и время от времени шевелил ею что-то, видимо, находившееся на доске. Я тихонько приблизился к нему.

— Что ты там делаешь?

Он вздрогнул. Потом рассмеялся.

— Подымайся сюда!

На доске лежали часы.

— Вот, поймал жирную вошь. Хочу посмотреть, куда она доберется за десять минут. Но эта стерва не желает бежать по прямой. И мне приходится все время направлять ее.

На следующей развилке траншеи солдат пытался установить деревянный щит с надписью:

Шррамс — снаряд.

Я поднялся на стрелковую ступень: слева таяло коричневое облако. Похоже, угодило во второй взвод.

Я вышел в главный ход сообщения. По нему бежал унтер-офицер санитарной службы, за ним — два санитара с носилками.

— Что случилось?

— Одного ранило во втором взводе.

Я посмотрел им вслед. Как быстро они оказались на месте!

По траншее шел наш полковник, за ним — командир батальона, лейтенант Фабиан и адъютант батальона.

Я отрапортовал:

— Ефрейтор траншейной службы, первый взвод третьей роты!

— Где ваш сигнальный свисток?

Я вынул его из кармана шинели.

— Дежурные должны носить свисток снаружи на шнурке! — сказал полковник Фабиану.

Тот взял под козырек:

— Слушаюсь, господин полковник!

— Не вижу траншейных указателей на вашем участке! — сказал полковник. — Например, куда ведет этот ход сообщения?

— В отхожее место первого взвода, господин полковник!

— Хлорка для дезинфекции там есть?

Фабиан взглянул на меня вопрошающе.

Я утвердительно мигнул.

— Так точно, господин полковник, — сказал Фабиан и незаметно улыбнулся мне.

Зима шла к концу. Два-три раза я ходил в дозор и возвращался с добычей — с кусками французского проволочного заграждения. Было несколько перестрелок. Теперь в моем ведении находилась небольшая ротная библиотечка. А в общем-то я чувствовал себя опустошенным и часто напивался.

Цише и Зейдель играли в карты. Я тоже мог бы, но не понимал, как можно эту игру принимать всерьез. Поэтому никто не хотел играть со мной, что, впрочем, меня не огорчало.

И Кайзер тоже все больше замыкался в себе. Он страдал от бесцельности окопной войны. Я отлично понимал, что он с радостью пошел бы в бой и что для него было мучительным испытанием выказывать воодушевление, когда требовалось таскать рельсы для строительства блиндажей (а руки у него были слабые) и несколько месяцев подряд нести караульную службу на одном и том же месте, откуда французские окопы даже не были видны. Но я ничем не мог ему помочь. Бели я и был некогда охвачен боевым пылом — взять хотя бы переправу через Маас, — то теперь я вовсе остыл и уже иные чувства владели мной.

Как-то раз нам сделали противотифозную прививку. Ввели под кожу какую-то жидкость. Санитары сказали, что к вечеру у нас поднимется температура. Я чувствовал себя очень скверно. Ночью меня преследовали кошмары.

Когда я проснулся, был уже день. Шуршала солома. Кто-то стонал.

— Послушай, — сказал Зейдель, — пить хочу, помираю!

Я поднялся. Место, куда вчера сделали укол, побаливало. В остальном я чувствовал себя довольно сносно.

Зейдель казался постаревшим; под глазами у него были мешки. Я потрогал его лоб. Он пылал. Зейделем овладел страх. Глаза его, неотступно следившие за мной, были полны ужаса.

В тот день рота походила на лазарет. Но уже на следующее утро все сразу повеселели. За окном светило солнце. Цвели цветы. Зейдель со смехом рассказывал мне, что ему чудилось, будто он умирает.

Однажды после полудня я сидел у открытого окна в своей библиотечной каморке. Внезапно до меня донеслись чьи-то голоса; слов я не разобрал, но тон, каким они были сказаны, привлек, мое внимание.

Я увидел Кале — пожилого, женатого человека из нашей роты: он стоял в позе нищего, согнувшись, а пастор с садовой лопатой в руках удирал от него со всех ног. Что там произошло?

Кале теперь медленно крался к моей двери.

Стук в дверь.

— Войдите!

Худой, длинный, он, сгорбившись, шагнул через порог, приблизился ко мне и вдруг со старческой улыбкой обхватил меня за шею.

Я оттолкнул его руку:

— Тебе что — книгу надо?

— Нет. — Он с масляной улыбкой глядел на меня. — Тебя! — И выпятил живот.

— Выбирай книгу или катись отсюда!

Его согнутые в коленях ноги дрожали.

— Выйди и подумай, что тебе надо!

Он продолжал стоять в нерешительности.

Я взял список книг и сделал вид, будто мне нужно сделать запись. Согнувшись, он пошел к двери. Там остановился и, исполненный тоски, поглядел на меня.