— Так точно, теперь так не говорят! — отчеканивая каждое слово, ответил Алеша. — А я не могу: привычка! Так прикажете разбудить Николая Петровича?
— Обойдется и без приказа, сама разбужу, — сказала Наталья Павловна, направляясь в соседнюю комнату.
Спустя некоторое время из спальни следом за Натальей Павловной вышел и Кондратьев, на ходу застегивая подтяжки и щуря припухшие глаза. Кивком головы он поздоровался с Алешей, тот притронулся пальцем к курпею кубанки и прищелкнул каблуками.
— Алеша приехал к тебе с командой, — сказала Наталья Павловна, наливая в таз теплой воды. — Говорит, была команда, буди — и все!
— Правильно, — сказал Кондратьев, — так и надо… Алеша, ты все бумаги захватил? У меня на столе лежала карта лесных полос.
— И бумаги, и карта — все в машине, — ответил Алеша. — Советую, Николай Петрович, прихватить сапоги. В пути да и на местности ожидается жуткая грязища!
— Возьмем и сапоги.
Перед зеркалом Кондратьев потянулся, потрепал взъерошенные волосы, разгладил у глаз морщинки. «С каждым днем не молодею, а старею, вот что обидно», — подумал он и пошел умываться. Умывшись и вытирая лицо и шею, он опять остановился перед зеркалом, причесал мокрый седой чуб, затем надел гимнастерку и застегивая пуговицы, сказал:
— Вот я и готов… Алеша, цепи на колесах есть?
— Так точно, достал вчера вечером. Думаю, что маршрут преодолеем успешно.
— Дело идет к зиме, — заговорила Наталья Павловна, готовя на стол чай. — Может, Коленька, и валенки положить?
— Нет, обойдусь без валенок. Алеша, садись с нами чай пить.
— Благодарю, с заправочкой у меня полный порядок! — И Алеша ударил ладонью о ремень. — Жена своевременно побеспокоилась — и чай пил, и завтракал… Так что разрешите мне отбыть к машине.
Любуясь и выправкой и молодцеватым видом своего помощника, Кондратьев только кивнул головой, и Алеша, умело повернувшись на каблуках, вышел из комнаты, стараясь как можно тише стучать подковами.
— Что-то не нравится мне твой помощник, — сказала Наталья Павловна, наливая мужу чай.
— Почему ж он тебе не нравится? — спросил Кондратьев, намазывая на хлеб масло. — Парень он честный, исполнительный, слову своему хозяин, а главное — боевой и неунывающий. Дай ему любое поручение — и он выполнит с удивительной точностью. Я еще не знаю случая, чтобы он сказал: «Нельзя сделать, не могу сделать…»
— Все это так, — согласилась Наталья Павловна, — но уж очень он все делает на военный манер. «Была команда подавать машину». А почему не сказать проще и красивее: «Меня просили подать машину»? У меня он спрашивает: «Прикажете разбудить Николая Петровича?» Да что я ему, генерал какой, что он ждет моего приказа…
— Верно, это у него есть, — сказал Кондратьев, звеня ложечкой в стакане. — Пять лет работы в крупном оперативном штабе дают себя знать.
— В штабе так нужно, — возразила Наталья Павловна, — а в райкоме требуется другой язык.
— О деталях, Наташа, не спорю, — согласился Кондратьев, прихлебывая чай из стакана, — но, я вижу, Алеша приобрел на войне такое замечательное качество характера, какому может позавидовать не один наш партийный работник… Ну, так вот. — Он встал, подтянул пояс. — Две недели я не буду в Рощенской. Если станут звонить из крайкома на квартиру, так и скажи: «Лес сажает…» Скажи, для шутки, что заделался лесоводом… — Он обнял Наталью Павловну, поцеловал в щеку. — Ну, оставайся. А Алеша парень славный! Ты его еще узнаешь и полюбишь…
Дождик все еще моросил, стараясь промочить землю насквозь, утро выдалось хмурое, даль была скрыта, над станицей низко-низко нависли тучи. Кондратьев уселся я машину, это был «ГАЗ-67», закутался в бурку, взглянул на молчавшего шофера — на его суровом лице было написано: «Я готов ехать куда угодно, колеса укручены цепями, мотор сильный, руль в крепких руках».
— Яша, сперва поедем в Белую Мечеть, — сказал Кондратьев и посмотрел назад: там сидел Алеша.
От Рощенской до Белой Мечети лежала старенькая гравийная дорога, за лето изрядно побитая, с частыми выбоинами, в которых небольшими зеркалами блестела вода. Дождь все припускал и припускал, вода стекала бугорками по смотровому стеклу. «Да, погодка такая, что только лес сажать», — подумал Кондратьев, сильнее закутываясь в бурку. А машина, казалось, не замечала ни дождя, ни калюжин и мчалась так, что только грязные брызги заливали капот и смотровое стекло.
Проехали еще несколько километров, и сквозь мутное стекло Кондратьев увидел высокие и темные силуэты, — то ли это были копны, расставленные прямо на дороге, то ли это верблюды шли навстречу машине.
— Алеша, а присмотрись: что это чернеет?
— Кажется, верховые. — Алеша наклонился к стеклу. — Так точно, два верховых в бурках. Это, верно, Тутаринов и Стегачев.
— Яша, останови.
В тот момент, когда всадники посторонились и свернули на обочину, задние колеса поползли в сторону, точно их сдуло туда ветром, и машина остановилась поперек дороги.
Кондратьев приоткрыл дверку, — лошади, с куце подвязанными хвостами, по живот забрызганные жидкой грязью, подплясывали перед машиной на своих тонких, мокрых и грязных ногах. В седлах, укрывая бурками лошадей, сидели не Тутаринов и не Стегачев, а партийный и комсомольский руководители колхоза «Рассвет». Павел Павлович Алешкин был мужчина пожилой, грузный, с серыми глазами; он курил, но лицо у него, всегда чисто выбритое, было таким свежим, какое бывает чаще всего у людей некурящих. Его спутник, еще молодой парень, чернолицый и суровый, был Сенька Скворцов.
— Здорово, кавалеристы! — Кондратьев, подбирая полы бурки, вышел из машины. — Далеко путь-дорога?
— Скачем к вам в Рощенскую, — ответил Алешкин. — Погода, Николай Петрович, незавидная… У вас тоже сильно задождило?
— Все люди едут из Рощенской, а вы в Рощенскую? — спросил Кондратьев.
Алешкин соскочил с коня так умело и так легко, точно чья-то невидимая рука сняла его и поставила перед Кондратьевым. Повод он передал Сеньке, а сам схватил руку Кондратьева обеими руками, теплыми и влажными, и сказал:
— Прежде всего — жму вашу руку, Николай Петрович.
«Опять будет каяться, по рукопожатию вижу», — подумал Кондратьев, сердито хмуря брови.
— Какое дело в Рощенской?
— Спешу, Николай Петрович, насчет кинопередвижки… Эта же контора кинопроката… ну просто черт знает что такое!..
— А в чем дело? Все передвижки еще вчера выехали на лесопосадки.
— Моя вина, я этого не знал.
— Ваш «Рассвет» начал посадку леса? — спросил Кондратьев.
— Если говорить откровенно, то мы, Николай Петрович, так сказать, намереваемся все сделать по-настоящему…
— А как это понимать?
— Размах уже взяли крепкий.
— А если исключить «крепкий размах»?
— Тоже дела идут неплохо. Беспартийная масса…
— Нет, погоди… В чем же конкретно дела идут неплохо?
— Готовимся. Политмассовая работа в полевых условиях… Сказать, в условиях осени…
— Погоди, погоди с полевыми условиями, — перебил Кондратьев. — Известно ли тебе, что по всему району второй день идет посадка леса?
— Известно, но я признаю… — светлые глаза Алешкина потускнели. — Моя вина, Николай Петрович…
— Да ты погоди каяться… Что делается в «Рассвете»?
— Делается в общем, я бы сказал…
— Лес сажать начали?
— Николай Петрович, вину свою я признаю целиком и полностью, — не задумываясь, сказал Алешкин, и теперь светлые его глаза снова заиграли веселостью. — Тут мы, Николай Петрович, надо прямо сказать, недосмотрели, и в первую очередь я недосмотрел.
— Да какой в этом толк, ты недосмотрел или кто другой! Дело-то стоит?
— Я виноват и, как секретарь парторганизации, сознаю…
— Павел Павлович, ну куда это годится! Да ты неделю тому назад тоже и сознавал, и признавал, и каялся… А что изменилось на деле? Ошибки признаешь — и снова те же ошибки допускаешь? Карусель — вот что это такое.
— Я никогда критику не отвергал… Я все признаю.
— Да это легче всего — и не отвергать критику и признавать ошибки, каяться и опять ничего не делать. — Кондратьев приоткрыл дверку, посмотрел на молчаливо-строгое лицо Алеши. — Там у нас местечко найдется. — Обратился к Алешкину. — Вручи коня Скворцову, асам поедешь со мной. Сегодня «Рассвет» начнет посадку леса.
