— Им что? — говорил старшина, имея в виду стрелков. — Они налегке чешут. А у нас каждый, как верблюд, навьючен.

Я не соглашался на привал, пока не прояснится обстановка на — подступах к деревне. Рота и так отстала.

В придорожных полях цвели васильки и маки.

— Красные маки, синие васильки! — непроизвольно вырвалось у меня.

Саук, шагавший следом, поглядел на меня удивленно и спросил:

— Вы, товарищ старший лейтенант, стихов не пишете?

— Не пишу, но иногда читаю. В вещмешке лежит книга стихов Тютчева, — ответил я с нарочитой бодростью.

— Все ясно, — проскрипел Саук.

Что ему было ясно, я не стал расспрашивать — сам вымотался так, что было не до разговоров…

Стрелковые роты управились без нашей помощи — с ходу выбили гитлеровцев из деревни и продолжали преследовать их. Значит, и нам нужно было безостановочно двигаться вперед. Я разрешил остановку у деревенского колодца всего на пятнадцать минут. Пусть хлопцы попьют холодной воды. У всех давно фляги пустые, а день выдался на ред-_ кость жарким.

К колодцу вышла пожилая женщина с девочкой на руках. Тут же стоял подросток. Он приблизился ко мне и, с опаской поглядывая на женщину, попросил:

— Товарищ начальник, возьмите меня с собою!

Он приподнял голову, до предела вытянул свою тонкую шейку, даже, кажется, на цыпочки привстал и все равно выглядел ребенком. Пришлось огорчить его:

— Рано тебе…

Бабка услышала наш разговор, стала жаловаться на

внука:

— Сладу с ним не стало! При немцах грозился, что в партизаны уйдет. Теперь вот в солдаты рвется. Без отца и матери совсем от рук отбился.

— А где же они? — полюбопытствовал я.

— Известно где! Как началась война, сдали на мое попечение посгрелят своих, а сами — на фронт… Не встречали, случайно, Назаровых? Они врачи.

— Нет, не приходилось, — ответил я, шобуясь девочкой: у нее были густые льняные волосы и удивительно синие большие глаза.

Издалека послышался гул самолетов.

— Фашисты, — подсказал Полулях.

— Становись! Быстрее, быстрее, — заторопил я роту.

Надо было выбираться из деревни, уйти в лес, видневшийся неподалеку.

Самолеты прошли на небольшой высоте и закружились над полем.

— Там же тыщи наших людей, — объяснила старая женщина. — Немцы их со всей округи собрали. Хотели угнать куда‑то, а тут вы подоспели — сами немцев погнали.

Сбросив бомбы на невидимую мне цель и обстреляв ее из пулеметов, самолеты развернулись и стремительно приближались к деревне.

— Вы бы шли в какое‑нибудь укрытие, — посоветовал я

бабке.

— И то правда, — согласилась она. — В попэеб пойду. Мы там спасаемся.

Бабка с девочкой на руках поспешно скрылась за калиткой, а парень не торопился, показывал характер: помог наполнить водой мою флягу и лишь после этого медленно пошел во двор.

Нарастающий свист бомбы заставил залечь под окнами хаты. Бомба разорвалась недалеко. Хата задрожала, зазвенели стекла. На меня стаей черных птиц полетели с крыши дранки, сорванные взрывной волной.

Новых разрывов не последовало. Я вскочил на ноги, отряхнулся и тут же услышал крик. Со двора выбежал парнишка, который минуту назад наливал воду в мою флягу.

— Что случилось?

Он, видно, не в силах был говорить. Только показал рукой на калитку.

Посредине двора стояла бабка, платок съехал с головы на плечи, ветер разметал седые волосы. Она крепко сжимала окровавленное тело внучки.

— Лучше бы меня!.. Почему не меня убили?..

Роту я догнал уже в лесу. Все там были целы и невредимы. На деревню фашистские самолеты сбросили всего лишь одну бомбу.

В лесу было полно наших войск, и немалых трудов стоило разыскать свой батальон. Я сразу же отправился к майору Кулакову, чтоб доложить, почему отстали минометчики, выяснить обстановку. Комбат не стал бранить за отставание, сказал спокойно:

— Завтра пойдем на рекогносцировку и займем исходные позиции для нового рывка вперед. А пока пусть люди отдыхают. Прикажите всем написать на своих шинелях под воротниками химическим карандашом фамилии. Не помешает и адрес…

Каждый раз перед боем отдавали такое распоряжение, но не все его исполняли: не лежала душа заранее заносить себя в толстую полковую книгу потерь личного состава. По правде говоря, я и сам этого не делал.

Вернувшись в роту, обошел расчеты. Уставшие за день солдаты спали мертвецким сном. А те немногие, что бодрствовали, занимались делами житейскими: чинили обмундирование, пришивали пуговицы, брились, даже чистили сапоги; двое разрисовывали ротный «боевой листок». Значит, собрались жить, а не умирать.

Я остановился возле молодого солдата Шевченко. Длинноногий и длиннорукий, он растянулся на траве и оттого Казался еще длиннее. Вспомнилось, что Шевченко москвич, из интеллигентной семьи. Рядом с ним уснул туркмен, плохо говоривший по — русски. Они не были еще в бою, но воевать им предстоит в одном расчете.

Состав роты обновился больше чем на половину. Теперь в ней преобладают молодые ребята, девятнадцатидвадцати лет. Несколько человек из Туркмении, из Казахстана, из Хакасии. Ветеранов с Северо — Западного осталось совсем мало, едва ли наберется по одному на каждый расчет.

Выбрав местечко в тени под деревом, я тоже прилег и скоро уснул.

На следующий день командир батальона собрал командиров рот и повел к переднему краю. По пути все время попадались огневые позиции артиллерии, земля была изрыта окопами.

Скоро мы подошли к неширокой речке, через которую была наведена переправа. По обоим берегам сидели в окопах саперы, готовые броситься в огонь и в воду при малейшем повреждении их сооружения. Обширные луга с густой, сочной травой подступали к самой реке.

— Косу бы сейчас в руки, — мечтательно сказал кто‑то.

— А потом искупаться бы, — подхватил другой.

— Отставить разговоры! — одернул их комбат.

Сразу за переправой мы свернули вправо к крутому

обрыву.

— Здесь будут твои огневые позиции, — сказал мне

комбат.

— Маловата площадка для восьми минометов.

— Торопись занять, а то и такой не останется.

С рекогносцировки мы вернулись лишь под вечер. Парторг роты старший сержант Овчинников проводил митинг перед предстоящим боем. На притихшей лесной поляне рассаживались бойцы. На траве лежали минометы, карабины, автоматы — все, что следовало взвалить на солдатские плечи и унести на передний край сразу после митинга. Решение было единодушным: бить врага, уничтожать беспощадно.

С наступлением темноты рота заняла указанное ей место под обрывом. Грунт здесь оказался каменистым, и на оборудование огневых позиций у нас ушла почти вся ночь. Уже перед рассветом я позвонил комбату и доложил о готовности.

— Тебя тут разыскивают из соседнего хозяйства, — сказал комбат. — Сейчас телефонист соединит.

— Алло, алло! — услышал я в трубку через минуту. — Леонид Куренков почернел. Понял?..

Как не понять этот примитивный солдатский код? «Почернел» — значит, убит, «покраснел» — ранен. Леонид Куренков «почернел»…

— Приходи, если можешь.

— Иду, — ответил я.

Позиции минометной роты, которой командовал Куренков, находились недалеко, слева от нас, почти на открытом поле. Шагать через это поле в полный рост было опасно, но я спешил, кружить по ходам сообщения некогда.

Встретился с заместителем командира полка. Он и его ординарец тоже шли в полный рост, с завидной выправкой, будто на строевом смотре.

— Далеко? — спросил меня подполковник.

Я доложил, куда и зачем иду.

— Куренков смелый был товарищ… Давай, иди. Только не задерживайся там…

«Смелый товарищ» — это самая высокая из похвал, на какие был способен подполковник. Такой его похвалы удостаивались немногие, потому что сам он был человек отчаянной смелости.

Куренков лежал на бруствере екопа, в котором его настиг осколок вражеской мины. Я откинул шинель. На меня и всех обступивших его смотрели, не видя, неподвижные, чуть прищуренные глаза. Белокурые вьющиеся волосы прилипли ко лбу.