5
Целый день я ехал в кузове полуторки на ящиках с патронами. По пути ко мне подсел Петр Сидоренко: оказывается, он так же, как и мы с дядей Васей, сторожевал на другой точке растянувшихся полковых тылов.
Всю дорогу разговаривали и сопротивлялись, как могли, ледяному ветру. Ночью в морозной мгле машина остановилась у рубленого сарайчика. Как только утих мотор, сразу услышали перестрелку. Передовая была совсем рядом.
Петр первым соскочил с машины, грохнув смерзшимися валенками, будто они были каменные. Я. подал ему карабин и вещмешок. Недалеко над лесом взметнулась яркая ракета. При свете ее можно было рассмотреть поблизости дом с развороченной крышей.
Стоявший возле сарая часовой не мог нам толком объяснить, где расположилось артснабжение полка. Мы с Петром побрели наугад к дому.
Из неприкрытой двери клубился пар. Громадная изба была битком набита людьми. Одни спали на полу, в обнимку с винтовками, другие дремали сидя. В дальнем углу горела коптилка, вокруг нее расположились несколько человек. Они довольно громко переговаривались между собой, нисколько не заботясь о том, что мешают спать другим. Впрочем, храп спящих заглушал не только их, а и доносившуюся из‑за двери перестрелку на передовой. Мы осмотрелись, прислушались. Определили безошибочно: вокруг коптилки сидели бойцы из нашего полка. Переступая через тех, кто лежал на полу, кое‑как, зигзагами пробрались к ним.
— А, прибыли, голубчики! — воскликнул Кравчук. — Мое почтение! — Он снял шапку с лысой головы и повел вокруг широким жестом. — Располагайтесь.
Глаза у него блестели. Перед ним на ящике из‑под мин стояли кружка и консервная банка с торчавшим из нее ножом, лежал ломоть хлеба.
Кравчук был хорошим оружейным техником, но характером посвоенравнее, чем Чулков. Тот был суровым, а этот — мнительным и сварливым. Вот и сейчас он как бы сверлил нас своими маленькими глазами. Ему хотелось, кажется, сказать нам еще что‑то колкое, но в голову не приходили нужные слова.
Такой встречи мы не ожидали. У меня закипала злость на Кравчука. Я впервые видел его пьяным. Захотелось быстрее уйти отсюда куда угодно, хоть опять на мороз, лишь бы не стоять перед ним.
Рядом с Кравчуком сидел старшина Чулков. Тут же примостился и дядя Вася, приехавший часом раньше. Наша машина отстала в дороге, потому что пришлось менять ска г.
— Налей хлопцам, — сказал дядя Вася, обращаясь к Чулкову. — Видишь, почернели от холода.
— Почернели, — зло передразнил его Кравчук. — Дунин вторую неделю сидит в снегу на снарядных ящиках и то не почернел.
— Ладно, — проворчал в ответ Чулков. — Дунин еще в гражданскую сидел на снарядных ящиках, а этим по восемнадцать…
Меня удивило то, что Чулков обращался к Кравчуку на «ты». Этого мы раньше не слышали. Они были примерно одного возраста, но Кравчук — начальник мастерской, а Чулков — всего — навсего старший оружейный мастер.
— Наливай, наливай, — торопил дядя Вася.
Чулков плеснул спирт в кружку и протянул Петру. Тот отказался. Тогда ста™ совать кружку в мои закоченелые руки. Я чуть не уронил ее и тоже отказался. Кравчук рассвирепел:
— Нет, вы посмотрите на них. Отказываются!.. А их уговаривают…
Я глотнул спирта впервые в жизни: не хотелось подвод. ить Тулкова. Внутри у меня все загорелось, перехватило дыхание. Дядя Вася подал котелок с водой и кусок хлеба.
Вслед за мною выпил и Петр.
Мы молча жевали хлеб, вытирая рукавами слезившиеся глаза
— Привыкайте, — сказал Чулков. — Вы на войне. На передовой. Она тут вот. До нее рукой подать. Утром этот дом был у фрицев, а сейчас у нас. Пока будете жить…
— Жить?! — перебил его Кравчук, скривив рот в недоброй улыбке.
— Так вот, — продолжал старшина, будго не слыша реплику Кравчука, — здесь не до нежностей. Спали или нет, ели или не ели — спрашивать никто не будет. Война! Этим все сказано…
Мы уже знали кое‑что о войне, но далеко не все, и поэтому слушали внимательно. То, что говорил Чулков, обжигало пас, как выпитый спирт. На наших пальцах, казалось, еще сохранились следы школьных фиолетовых чернил, которыми мы писали сочинения о высочайших идеалах человеческих отношений. И, конечно, для нас каждый шаг на войне был открытием, по трясением. А Чулков воевал чуть ли не с первого ее дня. Побывал в окружении, вынес на себе станковый пулемет. Он бывалый солдат, и каждое его слово значило много.
— На войне надо как? — вопрошал старшина. — В узком окопе, набитом народом, как эта хата, сумей пройти, никого не задев. В открытом поле, где, кажется, никого нет, непременно выследи и сшиби врага, иначе он тебя сшибет. Ты — или тебя.
— Он вас научит, — усмехнулся дядя Вася. — Мудрец да и только!
— А что, не так? — обиделся Чулков. — Тогда скажи, как? Объясни им, юнцам, чем война отличается от стихов, которые они учили в школе. Как там, у Пушкина? «Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива…» Так или не так?
— Как у Пушкина, я не упомню, а вот про войну ты толкуешь с ними не совсем так.
— Значит, ты против того, что на войне надо сначала съесть мясо, если его положили в котелок, а потом — все остальное? Обычно люди сперва едят суп, потом мясо, а на войне все наоборот. А почему? Да все потому, что убить могут, пока ты до мяса доберешься…
Чулков, наверное, долго бы еще философствовал, если бы не ударил совсем рядом снаряд, от которого затряслась изба, и посыпались из окон последние остатки стекол. Мы с Петром невольно пригнулись.
Последовали новые разрывы, но уже дальше.
— Ладно, хлопцы, ложитесь‑ка спать, — сказал нам дядя Вася, — с утра работать. Тут, чай, много оружия собрано, и требуется привести его в порядок.
Прилечь возле своих было негде. Только у самой двери оставалось незанятое место.
Там было холодно, но что делать… Положили вещмешки под головы и улеглись. Кто‑то выходил из избы, переступая через нас. Противник методично обстреливал тылы полка. Рызрывы следовали через равные промежутки. Я никак не мог уснуть. Петр тоже не спал.
— Ты чего вертишься? — спросил я.
— Сквозит. Да и думы одолевают.
— Какие думы?
— Разные… Вот почему‑то вспомнил Павла Александровича, нашего учителя литературы… Как он нам о войне рассказывал! Совсем иначе, чем Чулков.
— Иначе, — согласился я.
— А ведь он тоже из бывших солдат: всю первую мировую войну оттрубил…
Павел Александрович настойчиво внушал нам, что и на войне человек должен оставаться человеком. Как‑то завел речь о собственных переживаниях в бою. Признался, что всякий раз, идя в бой или отражая атаку противника, подавлял в себе чувство страха. «Смерти все боятся, — рассуждал Павел Александрович. — Только ведут себя люди по — разному: одни и вида не подают, что им страшно, а другие распускаются, суетятся…»
Я стал припоминать, что послужило поводом для такого разговора. Кажется, «Война и мир» Толстого. А может быть, какое‑то литературное произведение о гражданской войне. И не заметил, как уснул.
Ночью меня разбудил Кравчук: потребовалось срочно доставить в батальон станковый пулемет.
Я пошел в соседнюю деревню, где стояла транспортная рота. Разбудил командира и попросил выделить в мое распоряжение ездового и лошадь. Капитан с буденновскими усами измерил меня недовольным взглядом и сказал, что «ему выделять не из чего»: люди и лошади измотаны. Перевернулся на другой бок, натянул на себя полушубок и затих. Я некоторое время постоял возле него молча, потом пригрозил, сам дивясь своему тону:
— Так и доложу, что командир транспортной роты не дал мне лошадь для доставки пулемета на передовую.
Усача моя угроза не обескуражила.
— Докладывай…
Я направился к выходу и со всей силой хлопнул дверью. Это подействовал.
— Стой! — крикнул мне вдогонку капитан и зазвенел шпорами. — Какие все обидчивые стали!.. Лошадь запрягай, а ездового недам — один управишься.
— Запрягать я не умею…
— Дежурный поможет.
Мне действительно раньше не приходилось запрягать лошадей. Я даже побаивался их и откровенно признался в этом дежурному по роте. Тот хмыкнул презрительно, запряг сам и, передавая мне вожжи, обнадежил:
