Неожиданно он вытянул шею, к чему‑то прислушиваясь. Иволгин тоже навострил уши и услышал далекий гул, похожий на жужжание шмеля, который медленно приближался, непонятно откуда.

Но Васюков уже определил, откуда наплывал и что это был за гул. Брови его сдвинулись, лицо сделалось пунцовым.

— «Фоккн»! Легки на помине, гады. Сейчас сыпанут, — крикнул лейтенант, вскакивая. — Встретим, младшой. За мной!..

Иволгин видел, как взвились в воздух портянки, сбитые струей от винта. Сам младший лейтенант в это время еще натягивал на плечи лямки парашюта. Он только пошел на взлет, когда васюковская машина уже оторвалась от скольской травянистой полосы, и едва не угодил под бомбы «фокке — вульфов», которые сбросили их сразу после того, как вывалились из‑за облаков.

Васюков опередил Иволгина секунд на тридцать, взлетев даже без шлемофона. И эти тридцать секунд обеспечили ему спокойный разбег и позволили выгодно атаковать противника. Атаковать в лоб и первой же очередью из пушки повредить самолет ведущего.

Фашистов появилось четверо. Они вываливались из облаков по одному и видели только, как взлетал Иволгин. А взлет не был гладким. На разбеге пришлось уклониться влево, иначе Як попал бы в свежую, исходившую паром воронку. Хорошо еще, что аэродромное поле покрывала высокая пожухлая трава и колеса не врезались в грунт. И все — гакн, чтобы не скапотировать, Иволгин взлетал с полуопущенным хвостом…

Вторым заходом гитлеровцы намеревались обстрелять стоянку. Но Васюков спутал им карты. Его заметили лишь, когда взорвался их ведущий, и открыли беспорядочный огонь на встречном курсе. Потом при виде второго Яка опять полезли в облака. Но Иволгин успел оказаться выше замыкающего строй «фокке — вульфов» и длинной очередью трассирующих снарядов вынудил ег о вильнуть в сторону и вниз.

Фашист понимал: теперь его спасение только в глубоком с максимальной перегрузкой вираже. Маневрировать по вертикали обоим летчикам не позволяла низкая облачность. Враг, конечно, надеялся на то, что русский летчик не выдержит, сорвется в штопор или что удастся пристроиться в хвост Яку.

Чутьем, обостренным опасностью, Иволгин угадывал намерения гитлеровца. Но и поглощенный этим, он все время беспокоился за Васюкова. Где он? Однако поискать Васюкова глазами не было возможности. Перегрузками Иволгина вдавливало в сиденье. Стало трудно дышать. А круг, в котором ходили машины, все сужался, то опускаясь почти до самых макушек яблонь, то снова подымаясь под облака.

Враг менял высоту — намеревался вынудить Иволгина хоть немного увеличить радиус. Но Иволгин постепенно усиливал давление на «ручку» и, нацелившись всеми чувствами на тот миг, когда Як от перегрузки должен смертельно вздрогнуть, неуклонно, как ему представлялось, вламывался внутрь виража противника.

В голову же навязчиво лезла мысль: «А вдруг он меня?» От этого по спине подирал мороз. Чтобы озноб не сковал его волю, Иволгин мысленно говорил то с противником, то своей машиной:

— Силен. За такой вираж тебе пять с плюсом. И все- таки… ты будешь бит… Ну, Яков Яковлев, лучший истребитель в мире! Прижми фашиста. Прижми!.. Еще чуть — чуть. Еще!..

Ему удалось первому наскрести прицельный ракурс. Иволгин видел, как немец втянул голову в плечи. И как вражеская машина вдруг, уменьшая крен, резко вскинула тупой сизый нос. Летчик сделал этот рискованный рывок — и прожил минутой дольше. Едва «фокке- вульф» воткнулся в облака, как разломился посередине.

Сняв палец с гашетки, Иволгин распрямил спину и крутнул головой: «Где Васюков?» С его лба градом скатывался пог. Губы солоно слипались. Размякшей кожаной перчаткой он вытер их, обмахнул лоб, провел по глазам и глянул за борт, «Где Васюков?!!» Як наставника стоял на прежнем месте под яблонями…

Когда Иволгин сел, он ждал: ему навстречу радостно побегут люди и первым, конечно, Васюков. Но встретил Иволгина лишь механик самолета. Он плакал…

Лейтенант Васюков посадил Як и зарулил на стоянку с пулей в груди. И был уже мертв, когда приблизились к его машине. Это казалось невероятным: посадить самолет с таким смертельным ранением. Однако с этой пулей летчик мог встретиться лишь в воздухе: на земле по нему не стре- ляли.

На следующий день Иволгин поднялся чуть свет, вытащил из‑под подушки Васюкова, еще хранившей вмятину от его головы, ножовку и направился в сад. С листьев уже не капало, и небо над головой было чистое, а вдали синели Карпаты, тронутые на вершинах багрянцем.

«Летный будет день», — машинально отметил про себя Иволгин.

Обрезая отмершие сучья, он все ду мал о том, чего не досказал ему Васюков перед взлетом, и вспоминал свои приставания и расспросы.

«Вот он и ответил тебе… Показал, как надо уметь чувствовать врага далеко на подходе к земле, которую защищаешь. И при любой погоде. И встречать первым, чего бы это пн стоило».

В гот день Иволгин сделал еще три боевых вылета в паре с самим командиром эскадрильи. А ночью взбудоражил палатку громким криком во сне:

— Где Васюков? Братцы, кто видел Васюкова?

В ДОЛИНЕ СМЕРТИ

Работали они по — птичьи — от зари до зари. И трудно уже было понять, кто здесь кого больше изнурял к вечеру — то ли долина Копсан авиаторов суховеями, духотой, миражами, то ли авиаторы долину су етой, парами и газами сгоревшего бензина, гулом моторов.

Люди просыпались рано, задолго до восхода солнца. Просыпались, наскоро завтракали, обжигаясь пшенной кашей с хлопковым маслом, и спешили в поле. Там у каждого была неохватная нива, которую они поливали потом, чтобы к сроку, нет, раньше срока выросла на врага крепкая плеть.

Все дальше и дальше от оазиса «Двух карагачей» уходили стада поджарых джейранов. Жались к горам земляные зайцы, свистуны — барсуки, кекликн. Только змеи — ленивые, надменные — не хотели расставаться с вольницей. Выползая из щелей на расвете, когда люди уже пролили первый пот, змеи свивались кольцами и шипели на людей, если не были раздавлены прежде, чем успевали обнажить жала.

Проведя на ниве все светлое время дня, авиаторы снова собирались вместе в столовой. Здесь пили вод)' — холодную, из колодца, снимая жар, накопившийся за день в душе и теле. И если жар оставался, а голод торопил, то холодной водой из колодца разбавляли огненный борщ и принимались есть.

Ели жадно, приправляя обед шуткой, острым словцом, делясь друг с другом пережитым и сделанным за день. А потом падали на нары и нередко тут же засыпали — без чувств, без сновидений, даже без мысли о завтрашнем дне, зная, что завтра день будет такой же, как прошлый.

Зато просыпались с легкой головой, свежими мышцами, иногда в обнимку с товарищем, иногда в соседстве со змеей, ночью ли, днем ли, в жару, забравшейся в землянку.

Изхлестанная и растрепанная самолетными струями, исцарапанная коваными сошниками, оглушенная г улом моторов так же быстро и глубоко, с наступлением темноты, погружалась в сон долина. А просыпаясь, опять подставляла людям свою 1рудь, обросшую жесткой щетиной.

Авиаторы и долина Копсан жили как бы одной напряженной жизнью. И чем тревожнее приходили вести из‑за гор, тем напряженней жили они — люди в синих комбинезонах и желтая знойная степь.

В тот день от жары лущилась краска. Казалось, вот- вот воспламенится жухлая трава. Воздух, сухой и прогорклый, помутнел часов с восьми. В нем, словно в паутине, повисала клубками черная груха — мошкара. И вдруг на знойной земле услышали тревожный сигнал:

— «Тюльпан»? Я — «Бсркут — одиннадцатый! При вводе на петлю самолет резко опустил нос и накренился влево. Рулей не слушается. Сильная тряска… Как поняли?

На этом связь с «Беркутом» оборвалась.

Это случилось в 14 часов 45 минут. Як, на котором инструктором летала Полина Борщева, глубоко врезался в землю.

Никто не видел, как это случилось. На старте, в квадрате, дежурили наблюдающие. Они должны были видеть. Но и они слышали только доклад Борщевой по радио.