Вернулся он из этого своего обезьянника уже генерал-майором — надо полагать, оказался способным педагогом, и его приматы благополучно перестреляли тех, которых обучал кто-то другой, какой-нибудь мистер Смит из Оклахомы. Времени прошло немало, дело Донцова забылось за другими заботами — в частности, второй Чеченской войной, которую нынче модно обзывать антитеррористической операцией. Но как-то раз, опять же совершенно случайно — вот тебе, Петров, еще одно чудо, дарю для коллекции, — попался генералу Панину на глаза рапорт из барнаульского управления. Непонятно, как эта писулька попала в Москву, а уж как угодила генералу в руки, и вовсе остается загадкой. Может, он сам решил ее запросить, вспомнить, так сказать, молодость — почем я знаю?

А в этом рапорте, Петров, было кое-что про ваши здешние дела — про исчезновения, про странный мор среди участковых инспекторов, когда они, горемычные, как какие-нибудь помойные коты, вдруг, без всякой видимой причины в тайгу умирать уходили — то ли сами уходили, то ли уводил их кто… И про верования здешние странные там тоже кое-что было, в самых общих чертах конечно. ФСБ ведь не только терроризмом, контрабандой да антигосударственной деятельностью занимается, у нее интересы широкие и руки ой какие длинные! Ну, и, видно, почудилось генералу Панину в этом рапорте что-то, повеяло, видно, знакомым душком… Послал он сюда, в Сплавное, агента — осмотреться, проверить, что к чему. Пропал агент, ни слуху ни духу. Посылает второго — пропал, третьего — и тот с концами…

— И присылает он тогда тебя, — заключил Петров.

— В общем, да, — не стал спорить Завальнюк.

— Из барнаульского, значит, управления, — с легкой насмешкой добавил участковый.

— Тебе-то какая разница? — огрызнулся подполковник.

— Да никакой, — согласился Петров, — дерьмо — оно и в Москве дерьмо, и в Барнауле, и в Бийске… И в Вашингтоне тоже. Суки вы столичные, людей вам не жалко, люди для вас — пыль… Тьфу! Я, Алексей Андреевич, в управу пойду, — обратился он к Холмогорову, — свяжусь по радио с районом, подмоги попрошу.

— Да, конечно, — сказал Холмогоров, — ступайте, Иван Данилович, благослови вас Бог.

— Не ходи, дурак, — сказал Завальнюк.

— Тебя не спросил, — отрезал участковый, решительно направляясь к двери.

— Ну и катись, — сказал подполковник ему в спину. — Рация-то все равно не работает. Она, это, гм… сломалась, в общем, ваша рация.

— Ах ты, сука! — с изумлением произнес участковый.

— А насчет подмоги не беспокойтесь, — спокойно продолжал подполковник. Подмога придет — завтра к обеду, а может, к вечеру. И подмога настоящая, не какие-то увальни барнаульские. До послезавтрашнего утра на руднике будет чисто, это я вам обещаю.

— Заодно и нас зачистят, — сказал Петров.

— А это, — без тени улыбки сообщил ему Завальнюк, — уже зависит от вас, и ни от кого больше.

За дверью уже минуты две раздавалось невнятное бормотание охранника, перемежавшееся игривыми восклицаниями Синицы. Судя по противному голосу, на пост у камеры, где содержался пленник, снова заступил Гнус. Это обстоятельство отца Михаила обрадовало и опечалило одновременно: с одной стороны, у него давно чесались руки свернуть этому подонку шею, а с другой — жалко было Синицу, которой сейчас приходилось заигрывать едва ли не с самым отвратительным мерзавцем во всем лагере, чтобы только избежать тщательного досмотра.

Поймав себя на этих рассуждениях, батюшка опечалился еще сильнее. Ну что это такое: свернуть подонку шею… Подобает ли такой образ мыслей православному священнику? То-то, что не подобает; худо было не то, что батюшка мыслил так, как мыслил, а то, что не испытывал он по этому поводу даже тени раскаяния. Следовательно, говоря Кончару, что намерен сложить с себя сан, отец Михаил не так уж и кривил душой. Сам-то он, конечно, думал, что лжет, а на поверку выходило, что не лгал, а говорил самую что ни на есть истинную правду. Ну какой из него, теперешнего, священник? Все это, конечно, пройдет, кончится так или иначе, а там, глядишь, и забудется благополучно, да что толку? Даже если явит Господь очередное чудо, позволив отцу Михаилу выбраться из этой передряги живым, священником ему уже не быть, потому как сан священнослужителя — это не сапоги и не скуфейка, его нельзя, как шерстяной носок, то снимать с себя, то снова надевать. После свершения, если будет на то Господня воля, выношенного им бессонными ночами безумного плана возвращение к мирному отправлению молебнов и чтению проповедей с амвона было бы гнуснейшим лицедейством.

«Что ж я делать-то буду, если выберусь, Господи?» — впервые подумал он с легким замиранием сердца. Ответа не было; батюшка воспринял это как дурной знак, но не очень удивился: он и сам не очень-то верил, что выберется, а какой смысл волноваться о том, чего скорее всего никогда не будет?

Наконец засов на двери лязгнул и со скрежетом пошел в сторону. Дверь открылась, и в камеру влетела Синица — растрепанная, в странном своем брезентовом платье, с вечной корзинкой в руке и бледная как смерть, но, похоже, не от страха, а от злости.

— И руки свои знаешь куда засунь? — сказала она в щель приоткрытой двери, видимо продолжая начатую еще в коридоре тираду. — Во-во, туда и суй, да поглубже — по локоть, а ежели поместятся, так и по самые плечи. Весь туда залезь, целиком, выродок кривоносый… Чего, говоришь, покажешь? Засунешь куда? Да он у тебя раньше отсохнет, обмылок твой вонючий, чего там совать-то?

Отец Михаил ощутил сильнейшую неловкость, и подумалось ему, что новое поколение — это серьезно, много серьезнее, чем воображают ученые социологи в городах. Синица, к примеру, города в глаза не видела и не догадывается даже, что есть на свете такая штука — город, а Гнуса, который лип к ней везде, где им доводилось встречаться, — то есть везде и всюду, буквально на каждом шагу, — отбрила примерно так же, как разбитная городская школьница неполных шестнадцати лет отбрила бы приставшего к ней в подъезде пьяницу, если б знала, что дальше разговора дело точно не зайдет…

— Поговори, поговори, — донесся из коридора квакающий тенорок Гнуса. — Вот выйдешь, я тебя, сучку, обо всем подробно расспрошу, другой-то дороги у тебя нету. Готовься, падло!

Дверь с лязгом захлопнулась. Синица, надо отдать ей должное, оставила эту угрозу без ответа, хотя ответ у нее был, да еще какой! Отец Михаил даже похолодел слегка, представив, как она этот ответ дает и что из этого получается…

— Принесла? — первым делом спросил он, когда Синица легко присела на табурет в изголовье его кровати.

— Принесла, принесла, — сказала Синица и сердито сдула упавшую на лицо прядь. Видно было, что она еще не отошла от словесной перепалки с Гнусом. — Ты, дяденька, это… отвернись, что ли.

Отец Михаил послушно отвернул лицо. Он услышал, как зашуршало брезентовое платье, и с новым смущением понял, чем была вызвана перебранка в коридоре: видно, в своих заигрываниях Гнус зашел чересчур далеко и полез как раз туда, куда лезть ему не следовало, особенно в этот раз.

Еще батюшка невольно представил себе Синицу такой, какой она, наверное, была сейчас, сидя на табурете у его постели и шаря у себя под подолом, — еще не до конца оформившиеся, но уже стройные, ладные, красивые ноги, крепкие мышцы, радующие глаз приятными округлостями и плавными линиями, гладкая белая кожа, колени, икры…

Воображение, чтоб ему пусто было, включилось и пошло стремительно набирать обороты, рисуя сцены, от которых батюшку и впрямь бросило в краску. «Священник, — подумал он с горькой иронией. — Бык племенной, вот ты кто, а никакой не священник… Тьфу ты Господи!»

Тут, к счастью, он ощутил прикосновение к здоровой руке, и в ладонь ему скользнула гладкая рукоятка ножа. Нож был теплый — весь, по всей длине, — и отцу Михаилу почудилось даже, что он ощущает исходящий от ножа запах молодого девичьего тела. Даже духами как будто потянуло, хотя откуда здесь, в лесу, было взяться духам?