— Это в каком же смысле? — спросил Холмогоров, который уже и сам догадался, что дела плохи, но еще не разобрался, насколько именно.

— Церковь сгорела неделю назад, — сообщил Завальнюк, — а на следующий день священник, отец Михаил, пропал, как в воду канул.

Холмогоров обвел взглядом берег реки, и ему показалось, что неосязаемая полупрозрачная пленка неведомого зла, куполом накрывшая поселок, одним резким скачком надвинулась вплотную и сгустилась, заставив помутнеть яркий солнечный свет.

— Вот, значит, как, — раздумчиво произнес приходской священник поселка Сплавное отец Михаил, глядя в затянутые мутной смертной поволокой лисьи глаза. — Вот так вот, да? Ладно! Это мы, по крайней мере, понимаем.

Он шагнул вперед, внимательно глядя под ноги, дабы невзначай не наступить грязным сапогом на икону, протянул руку и взялся за неровную четырехугольную шляпку старинного кованого гвоздя, коим мертвая лисья голова была приколочена к киоту и сквозь киот к бревенчатой стене дома. Гвоздь был ржавый, шероховатый, довольно толстый и наверняка очень длинный. Он сидел в стене мертво, будто и не гвоздь это был, а диковинный железный сучок, составляющий с бревном единое целое, и даже не шатался.

— Ладно, — не слыша собственного голоса из-за внезапно начавшегося звона в ушах, сквозь зубы повторил отец Михаил и, половчее ухватившись за шляпку гвоздя, потянул что было сил.

Коротко затрещала, расходясь под мышкой по шву, ветхая ткань старого подрясника, сухое дерево издало протяжный, скребущий по нервам скрип, нехотя отпуская вбитое в него ржавое стальное острие, и отец Михаил, с трудом устояв на ногах, отлетел на середину комнаты, держа в руках мертвую лисью голову, насквозь пробитую окровавленным гвоздем.

Засунув этот жуткий сувенир в старый полиэтиленовый пакет с рекламой шотландского виски, батюшка положил его на подоконник, а затем собрал и аккуратно расставил в киоте сброшенные на пол иконы. В шкафчике, где отец Михаил за неимением более подходящего места хранил то, что про себя именовал своими орудиями труда, незваные гости не похозяйничали. Все было на месте — и кадило, и сосуд со святой водой, и все прочее, что необходимо для обряда освящения. Покончив с приготовлениями, батюшка трижды прочел «Отче наш» для восстановления мира в душе и отвращения оной от греховных помыслов, после чего обстоятельно, без суеты и спешки, заново освятил свое жилище и оскверненный киот.

Когда обряд завершился, греховные помыслы вернулись и принялись с удвоенной силой одолевать отца Михаила. Стараясь держать себя в руках и не пороть горячку, батюшка совлек с себя скуфью и подрясник и открыл старый, сплошь источенный жучками, уродливый и неуклюжий платяной шкаф, доставшийся ему вместе с домом от прежних владельцев. Из шкафа он извлек легкий джемпер и видавшую виды, по случаю перекупленную у проезжих геологов брезентовую ветровку, надевавшуюся через голову и имевшую у горла специальный клапан, который в застегнутом виде не пропускал за пазуху ни дождь, ни ветер, ни вездесущий таежный гнус.

Подходящего головного убора в гардеробе отца Михаила не было, и он ничтоже сумняшеся разорвал старую солдатскую рубашку, соорудив из нее некое подобие головного платка — банданы. На миг его одолело сомнение, пристойно ли приходскому священнику разгуливать по округе в таком богопротивном обличье, но, с другой стороны, не в скуфье же ему идти!

Облачившись в светское платье, отец Михаил отодвинул в сторону висевший на плечиках армейский бушлат, который носил зимой, и еще кое-какое тряпье. В углу под всем этим добром обнажилась выкрашенная в серый цвет стальная дверца высокого и узкого металлического шкафчика. Тайник был не ахти какой, особенно с учетом никогда не запиравшейся входной двери, но замок в сейфе стоял серьезный, а наличием опытных профессионалов-медвежатников поселок Сплавное, к счастью, похвастаться не мог.

Батюшка выудил из кармана джинсов бренчащую связку ключей, выбрал нужный и отпер сейф. В сейфе, в аккуратно выпиленных полукруглых гнездах оружейного стеллажа, стояли рядышком надежная, пристрелянная двустволка с магазином на пять патронов и автоматический карабин «Сайга» с оптическим прицелом — грозное по любым меркам оружие, построенное на базе АКМ.

При виде тусклого блеска вороненого железа в душе отца Михаила шевельнулся и настороженно поднял голову ветеран чеченской бойни. Рука сама собой протянулась вперед, готовая привычно сомкнуться на отливающем теплым вишневым блеском цевье, глаза сощурились, будто уже смотрели на врага сквозь прорезь прицела, ноздри затрепетали, жадно втягивая дразнящий запах оружейной смазки.

— Нет, — вслух сказал отец Михаил, адресуясь к тому полузабытому бойцу десантно-штурмового батальона, который, как выяснилось, вовсе не умер, а только залег, затаился в ожидании своего часа. — Спи, солдат, твоя война давно кончилась.

Это утверждение показалось ему спорным, и, дабы прекратить бесплодную дискуссию, отец Михаил тихо, без стука, прикрыл дверцу сейфа и запер ее четырьмя поворотами ключа.

Спустя минуту отец Михаил, похожий не то на геолога, не то на дезертировавшего из части спецназовца, не разбирая луж, широко шагал по «Бродвею» к центру поселка. В руке он держал потертый полиэтиленовый пакет, разрисованный в шотландскую клетку, с надписью «Scotch whiskey» на самом видном месте. На полпути за ним увязался Могиканин, унюхавший в пакете что-то любопытное, но, принюхавшись получше, испуганно хрюкнул и отстал — исходивший от пакета запах мертвого дикого зверя ему явно не понравился.

Встречные люди смотрели на отца Михаила с удивлением — в таком месте, как Сплавное, незнакомца, почитай, и не увидишь, — а потом, узнав, застывали на месте с разинутыми от изумления ртами. Так он и шел, оставляя вдоль дороги редкий частокол замерших в нелепых позах человеческих фигур. Некоторые крестились, глядя ему вслед, другие просто оценивающе смотрели, дымя обслюненными папиросами.

Тяжелые, облепленные грязью яловые сапоги отца Михаила гулко простучали по шаткому крыльцу управы. На крыльце батюшка преодолел греховный порыв распахнуть дверь ногой, тем более что та открывалась на себя. Он открыл дверь, взявшись за ручку, как все нормальные люди, и вступил в провонявший табачным дымом и печной гарью узкий, скверно освещенный коридор.

Прикрытые вытертым до матерчатой основы линолеумом рассохшиеся половицы на разные голоса завизжали под его тяжелой поступью. Батюшка миновал обшитую лопнувшей клеенкой дверь с табличкой «Приемная» и толкнул ту, на которой было написано «Милиция».

Участковый инспектор Петров сидел за столом у подслеповатого, забранного частой решеткой оконца и, судя по некоторым признакам, пил водку. Ополовиненная бутылка и захватанный жирными пальцами стакан стояли перед ним на столе, и, как только дверь начала открываться, Петров с ловкостью фокусника накрыл этот натюрморт лежавшей наготове прошлогодней газетой. Однако пребывающий в расстроенных чувствах отец Михаил распахнул дверь с такой силой, что воздушная волна сбросила газету со стола, и та, печально шелестя пожелтевшими страницами, опустилась на пол.

Застигнутый на месте должностного преступления Петров подпрыгнул от неожиданности, но быстро оправился от смущения и перешел в наступление — как в целях самообороны, так и в силу укоренившейся привычки.

— Вы кто такой? — грозно рыкнул он, приподнимая со стула обширный зад и нависая над столом. — Вам кто позволил сюда врываться?!

Он хотел сказать что-то еще, но застыл с открытым ртом, наконец-то углядев в хмуром облике стоящей на пороге странной фигуры знакомые черты.

— Ба… батюшка? Вот не ждал… А я, как видите, обедаю…

— Вижу, — подозрительно ласковым тоном сказал отец Михаил. — Что же это вы, Иван Данилович, без закуски обедаете?

— А… Гм… Кхе! — участковый кашлянул в кулак, борясь со смущением. — Так что закуска? Она, как известно, градус крадет, ну ее совсем! А вы какими судьбами? Может, передумали? Пообедаете со мной?