Лестницу немедля втянули наверх; над головой у отца Михаила заскрежетало, сверху посыпалась сухая земля, и тяжелая чугунная крышка с глухим лязгом легла на место, погрузив узкий колодец во тьму.

Впрочем, тьма не была полной, ибо из отверстия в стене, расположенного на уровне пола и высотой доходившего отцу Михаилу почти до пояса, пробивался слабый, рассеянный свет.

Присев на корточки, батюшка увидел короткую бетонную трубу, что вела в некое освещенное пространство — без сомнения, прямиком в яму. В противоположной стене ямы виднелось устье еще одной трубы, из которой, видимо, следовало ожидать появления Кончара. Кончара ли? Отец Михаил поймал себя на том, что не верит в способность последнего перевоплощаться в медведя, и криво, нерадостно улыбнулся: а почему бы и нет? Если есть на свете Бог, то, верно, есть и дьявол, который тоже не лыком шит и мастерски умеет творить свои пакостные, погибельные чудеса. Так отчего же отца Михаила вдруг одолели сомнения?

Как бы то ни было, настало время на деле проверить все: и болтовню Кончара, и собственную веру, и существование того, что одни зовут удачей, а другие — Божьим промыслом. Надо было идти вперед, если отец Михаил не хотел, чтобы противник, пройдя по трубе, застал его в этом узком колодце с бетонными стенами. Грудная клетка, на которой батюшка до сих пор стоял, и валявшиеся в трубе кости — иные целые, а иные расщепленные, разгрызенные мощными клыками — ясно говорили, что колодец и труба не убежище, а смертельная ловушка.

Посему, осенив себя крестным знамением, батюшка пал на четвереньки и быстро преодолел короткий бетонный тоннель, выпрямившись во весь рост уже в яме.

Подняв голову, он увидел синее небо, обведенное, будто круглой рамой, бетонным краем ямы, над коим густо торчали головы — просто темные, косматые силуэты без лиц. Сотни глаз смотрели на отца Михаила с жадным любопытством; люди с нетерпением ждали начала кровавой потехи и, в отличие от своих более цивилизованных собратьев за пределами этого странного места, даже не думали скрывать, чего ждут, что предвкушают.

От грустных раздумий о природе человека отца Михаила отвлек послышавшийся из противоположной трубы густой, заставляющий нервы дрожать и вибрировать, голодный и злобный рык какого-то крупного зверя. Горло человеческое не способно произвести такой звук; записанный на пленку и воспроизведенный, он так же отличается от настоящего, как скрипичный концерт в записи от живого звучания смычковых инструментов.

Батюшка вздрогнул и перекрестился, не обратив внимания на многоголосый хохот и улюлюканье, которыми толпа наверху встретила этот жест. Это было последнее, что мог сделать священник; настал черед солдата показать, на что он способен.

Солдат повернулся лицом к трубе и слегка присел на полусогнутых, широко расставленных ногах, разведя в стороны руки и наклонив вперед корпус, в классической позе борца перед началом схватки.

В следующий миг из трубы, как локомотив из тоннеля, вырвался и устремился прямо на него огромный, матерый бурый медведь. Отец Михаил четко, как на стоп-кадре, разглядел разинутую пасть с блестящими от слюны устрашающими клыками и волочившиеся за левой задней лапой зверя лохмотья разодранных вдребезги камуфляжных армейских брюк, очень похожих на те, что были на Кончаре перед тем, как он спустился в колодец. «Ловко», — холодно, отдавая должное противнику, подумал солдат; священник же просто ужаснулся тому, что видел.

В самое последнее мгновение, находясь в полушаге от смерти, отец Михаил отпрыгнул в сторону, пропустив медведя мимо себя. Его обдало тугой волной воздуха с запахом зверя; уклонившись от стремительного взмаха смертоносной когтистой лапы, батюшка одним молниеносным движением выхватил из голенища свою самодельную пику и прыгнул навстречу встающему на дыбы хищнику.

Отец разбудил Гришку Егорьева еще до света — за окошком только-только сереть начало, а он уж трясет, теребит: вставай, дескать, лежебока, пора! Спать хотелось прямо-таки до смерти, но спорить с тятькой Гришка не стал: не было у них такого в заводе, да и рука у тятьки тяжелая — так шибанет, что просыпаться уже на лету будешь, вверх тормашками через всю хату кувыркаючись.

Мамки у них не было — померла мамка три года назад. Хворала сильно, а тятька в больницу везти не дал — и далеко, и не на чем, и толку от этих докторов никакого. Раз помирает, значит, срок ей вышел, вот и весь сказ. Завтракали поэтому на ходу, вчерашней холодной картошкой в мундирах и студеной водой из кадушки. Впотьмах, чтоб не видал никто, прошли через покрытый студеной росой двор к конюшне, и уж там, ворота за собой притворив, тятька затеплил керосиновую лампу.

Покуда Гришка сонно моргал на огонек и дожевывал последнюю картофелину, тятька взнуздал кобылу, сунул в вялую спросонья Гришкину ладонь жесткую брезентовую уздечку и волосы у него на голове взлохматил — вроде приласкал.

— Дорогу помнишь? — спросил.

Гришка в ответ только головой мотнул. Чего спрашивать-то, будто сам не знает. Будто Гришка — дитя малое. Будто такую дорогу забудешь…

— Чего сказать, не забыл?

Гришка снова головой помотал — не забыл, дескать. Только тятьке этого мало показалось — наклонился, в лицо заглядывает, а у самого глаза — щелочки черные, недобрые, будто не так глядит, а целится. И перегаром от него разит — кисло, противно. Еще бы не разило! Белку Гришка сам добывал, сам шкурки порченые дураку этому городскому, заготовителю, продал, а деньги, знамо дело, на водку пошли, да не Гришке, а тятьке. Вчера полдня и весь вечер водку пил да песни выл, а сегодня — ишь, вызверился…

— Да ты проснулся ли?

— Да проснулся, проснулся! — нарочно грубо, басом огрызнулся Гришка. — Все помню, не забыл. Чего забывать-то? Чай, поболе твоего помню, потому — непьющий.

Мигнуло что-то у тятьки в глазах, протянул он руку — Гришка изнутри аж скукожился весь, но глаз не отвел, — но не ударил, а только волосы еще раз на Тришкиной голове взлохматил. Гришка головой независимо мотнул — не кошка, чего гладить-то? Однако тятька и это стерпел, слова худого не сказал, вздохнул только виновато и на шаг отступил.

— Ну, ступай, да по сторонам гляди в оба, это тебе не огород соседский — тайга.

Гришка и пошел себе, ведя кобылку в поводу, — через двор, огородом и в лес. Роса на траве вроде даже холоднее зимнего снега — оттого, наверное, что босой, — а земля зато теплая и будто бы даже пушистая, как перина. Шел Гришка и думал, что тятька сегодня чего-то больно разговорчивый. От него ведь, бывает, по три дня слова не дождешься, а тут, гляди-ка, соловьем заливается. Видно, дело спешное и вовсе не такое пустяковое, каким на первый взгляд кажется.

За околицей, где людских глаз да ушей в такую рань не бывает, вспрыгнул Гришка кобылке на спину и тронул ледяными мокрыми пятками теплые бока. Задышала кобылка, пошла; покатились под шершавой гнедой шкурой тугие, длинные пласты мышц, застучали по пыльной дороге неподкованные копыта — мягко, глухо, будто крадучись. Запрыгала в такт лошадиной поступи заброшенная за спину старенькая тятькина двустволка, захлопала по бедру облезлым деревянным прикладом, и стало как будто чуточку веселее. А чтоб еще веселее сделалось, наподдал Гришка пятками кобылке под брюхо, и пошла она галопом, а после и рысью пошла, да Гришка ее придержал: дорога неровная, солнце еще не взошло — не ровен час, оступится кобылка, повредит ногу, тятька с него за это шкуру спустит.

В лесу меж тем все светлее делалось, а там, гляди, и птицы загомонили, защебетали на разные голоса, рассвет встречая, радуясь солнышку. И часу не прошло, а уж совсем рассвело, потеплело, туман сырой, холодный овражками да распадками в речку стек и сгинул, будто его и не было. Роса на солнышке засверкала, заискрилась, радуги над ней зажглись — ты едешь, а они вперед тебя и в стороны бегут, и не догнать их никак. Этак-то красиво недолго было — высохла роса, радуги погасли, и пустил Гришка кобылку спокойным шагом, потому что сделалось ему совсем тепло, и кровь по жилам разгонять стало незачем.