Сказано это было как-то так, что Холмогоров сразу понял: когда подполковник кричал на Петрова за то, что тот убил снайпера, это делалось просто для острастки, потому что так положено; теперь же, судя по всему, Завальнюк рассвирепел не на шутку, как будто участковый затронул запретную тему. При этом Петров был, без сомнения, прав: личное дело убитого наверняка до сих пор хранилось в одном из архивов МВД и могло пролить свет на происходящие в Сплавном и его окрестностях события.

Похоже было на то, что подполковник Завальнюк прибыл в Сплавное с одной-единственной целью, четко сформулированной Холмогоровым еще в начале вечера: тихо и аккуратно замести мусор под половик. Это было печально: Алексей Андреевич придерживался о Завальнюке лучшего мнения. Глядя на окаменевшее после начальственного окрика лицо Петрова, подсвеченное снизу фонариком, Холмогоров дал себе слово выяснить, что это был за мусор и кто его здесь оставил.

— Уходить надо, — медленно остывая, сказал Завальнюк, — а то устроили мы тут с вами базар… Того и гляди, кто-нибудь из его приятелей нас из леса на мушку возьмет.

— Да вряд ли! — сухим, казенным голосом возразил Петров. — Давно бы уже взяли. Покараулить бы… Не может быть, чтобы они его тут оставили!

— Бесполезно, — после короткого раздумья отмахнулся от этой идеи Завальнюк. — Если они за нами следят, то сразу поймут, что кто-то остался в засаде. А если не следят… Что ж теперь, поселиться в этих кустах? Оружие забираем, и айда в расположение части.

Петров молча пожевал губами, явно подавляя острое желание возразить высокому начальству. Холмогорову логика подполковника также показалась странной, но это его ничуть не удивило: он уже понял, что в данном деле подполковник Завальнюк себе на уме.

Кончар стоял у окна, скрестив на могучей груди толстые, как окорока, руки, глядел вниз на шевелившуюся невдалеке от ямы небольшую толпу и молчал, давая утихнуть клокотавшему в груди гневу. Взгляд его то и дело отрывался от людей внизу и останавливался на пулемете. Пулемет стоял в углу кабинета, растопырив вороненые сошки и выставив комариный хоботок ствола. В прикрепленной к казеннику тусклой стальной коробке, невидимая снаружи, свернулась, как спящая змея, туго набитая патронами лента. Патронов хватило бы на всех, кто собрался внизу, а для остальных имелась запасная лента, и не одна; порой, вот как сейчас, Кончару начинало казаться, что это наилучший выход.

Он отвернулся от окна, подошел, скрипнув начищенными до зеркального блеска сапогами, к столу и раздавил окурок в оловянной пепельнице. Только после того, как погасла последняя тлеющая крупинка табака, человек-медведь поднял хмурый взгляд на Савела, который все еще стоял у двери, безмолвный, неподвижный и бледный, как гипсовая статуя. Савелу было от чего бледнеть: нрав Кончара он изучил досконально и доподлинно знал, что ночное происшествие кому-то дорого обойдется; кому именно и насколько дорого, неизвестно, но что даром оно не пройдет — это факт.

— Так, — веско произнес Кончар и положил ладонь на крышку висевшей на животе кобуры. Савел не вздрогнул, но зрачки у него расширились во всю радужку, так что глаза мигом превратились из серых в черные. Однако Кончар и не думал доставать ствол, просто кобура была удобной опорой для руки. — Так, — повторил Кончар и побарабанил пальцами по кобуре, — давай этого урода сюда.

Осознав, что крайним на этот раз выбран не он, Савел заметно расслабился и даже шагнул было не к двери, а вперед, к окну, чтобы, высунувшись из него, позвать упомянутого урода прямо отсюда, из кабинета, и не бить попусту ноги, бегая вверх-вниз по лестнице. Но Кончар стоял у него на пути, как скала, даже не думая уступать дорогу. Смотрел он не то чтобы мимо своего ближайшего помощника, но как бы сквозь него. Глаза у него напоминали два огромных камня. Савелу ничего не стоило обойти Кончара, но он решил не рисковать: оттого, что лишний раз перед хозяином прогнешься, спина не переломится, а вот если что не так, он ведь запросто может хребет перешибить — в самом что ни на есть прямом, буквальном смысле этого выражения…

Поэтому он, не отваживаясь повернуться к Кончару спиной, задом, по-рачьи, попятился к двери и открыл ее спиной. Когда он уже почти вывалился в коридор, Кончар вдруг сказал неожиданно ровным голосом, словно обсуждая с Савелом некую хозяйственную мелочь:

— Нельзя на такие дела покойников посылать, Савел.

Савел остановился на пороге, лихорадочно взвешивая «за» и «против»: открывать пасть или не открывать, а если откроешь, что говорить?

Промолчать было бы попросту невежливо — вроде пропустил хозяйское замечание мимо ушей, по принципу: собака лает — ветер носит. Ну а что тут скажешь? Нельзя-то, конечно, нельзя, да только…

— Ты ведь сам не велел молодых в поселок отправлять, — все-таки сказал он то, что думал. — Даже охотиться в той стороне им запретил.

— Знаю, — тяжело, будто булыжник уронил, откликнулся Кончар. — Ступай, Савел, не тяни резину.

Резво перебирая ногами по крошащимся от старости бетонным ступенькам лестницы, Савел вдруг сообразил, что имел в виду хозяин. Покойников на такие дела посылать нельзя? Тут он кругом прав. Прирезать кого втихую или слямзить, что плохо лежит, — это да, на это они мастера, да и то… И возраст у них уже не тот, и здоровьишко после штольни оставляет желать лучшего. Многие, шестого десятка не разменяв, уже по второму разу в земельку легли, да и остальным, поди, недолго осталось. Так что вояки из них действительно как из дерьма пуля.

И что молодым в поселок ходить запрещено, тоже правильно. Чем позже они, волчата, узнают, как мир устроен, тем лучше. Покойники или, скажем, такие, как Савел, — это одно, им из лагеря дороги нету. Вот ведь как странно получается: раньше ее, дороги, не было, потому что их тут насильно держали — кого приказ да присяга, а кого автоматчики с собаками да колючка под высоким напряжением. А теперь вроде и ворота нараспашку, и не держит никто особенно, а идти все равно некуда. Да и незачем, если разобраться…

Ну, это ладно, про это уже сто раз думано-передумано, и ничего нового тут не выдумаешь, хоть мозги узлом завяжи. Нет дороги — и хрен с ней, кому она нужна-то? Иное дело — молодые. На них вся надежда, их держать надо, пока не оперятся, мозгами не закостенеют, пока и для них тоже дорога отсюда наглухо не закроется. Вот и выходит, что на такие дела, как вчерашнее, посылать некого, кроме…

Ну да, вот про это самое Кончар и говорил! Значит, ничего еще не кончилось, главный разговор еще впереди.

Словом, если ни покойникам, ни молодым на такую вот ночную охоту хода нет, остаются только такие, как Савел. В лагере их немного, но люди они для такой работы самые подходящие. Охотники да следопыты из них, конечно, похуже, чем из молодых, но как-нибудь получше, чем из покойников, которые и днем-то так и норовят заснуть прямо на ходу, не говоря уже про ночь. Эх, как же он сразу-то не сообразил! Ведь если, к примеру, с Потупой надо переговорить, разведать что-то в поселке, разнюхать, подсмотреть или, скажем, голову лисью кому в подарочек поднести — это все Савел сам делает, никому не доверяет. Ну а что ему стоило алкаша этого, Петрова, из «драгуновки» стрельнуть? Да ничего не стоило! Дел-то на две минуты, а он по привычке своей вертухайской свалил самую грязную работу на покойников…

Это Кончар так будет рассуждать — вернее, уже рассуждает, иначе брошенную им фразу насчет покойников не истолкуешь.

Ну а с другой стороны, кто знал, что в участкового стрелять придется? Есть же заведенный порядок, и вовсе не Савел его установил, а Кончар — сам, собственной персоной! Ведь всегда как делалось? Сначала Савел с лисьей головой в поселок идет, а уж за ним следом, если понадобится, — пара-тройка покойников. Берут, кого надо, по-тихому, как только они и умеют, и волокут в лагерь. А в лагере, известно, яма — им же, недобитым, на потеху…

Так что Савел, если разобраться, ни в чем не виноват. И почему покойники, вместо того чтобы сунуть этого пьяного придурка в мешок да в лагерь приволочь, посреди ночи стрельбу затеяли, — это, ребята, еще выяснить надо. Вот Кончар пускай и выясняет, это его работа, и покойники эти тоже его — движимая, так сказать, собственность…