Пристроив под кормовой банкой туго набитый рюкзак, Потупа вставил весла в уключины и несколькими мощными гребками вывел лодку на быстрину. К этому моменту поселок уже благополучно скрылся из глаз — из-за лесистого мыска виднелся только краешек пристани, все остальное спряталось за пологим склоном холма, будто и не было тут никакого поселка…

«И впрямь, будто и не было, — подумал Семен Захарович. — Господи, хорошо-то как!»

Он бросил весла, чтобы поудобнее устроиться на скамейке и, понятное дело, закурить. Надрываться, выгребая против течения к верхним порогам, как сказал жене, он, естественно, даже и не думал. Нечего ему было делать у верхних порогов, потому что как раз там стояла одна из многочисленных застав Кончара — для того стояла, чтобы разные туристы-гитаристы, экстремалы-байдарочники и прочие геологоразведчики не забрели сдуру во владения лесных людей и не увидели там, чего им видеть не положено. На памяти Семена Захаровича, забрело их туда немало, да вот чтобы хоть один назад выбрел — этого, хоть убей, Потупа припомнить не мог. Да и вообще, чего он там потерял-то? Ему надо было как раз в другую сторону — вниз по реке, на Большую землю, где города, где народу тьма-тьмущая и куда Кончар, какие бы сказки он ни рассказывал про какое-то там завоевание всего мира, не сунется еще лет сто. А если хорошенько подумать, то, пожалуй, и вовсе никогда. Кишка у него, волосатого, тонка — против всего мира воевать…

С некоторым удивлением Семен Захарович обнаружил, что, покинув Сплавное и приняв твердое решение никогда туда не возвращаться, начал мыслить как-то иначе — легче, быстрее и, главное, разумнее. У него словно пелена спала, да не с глаз, а с мозга, прямо с извилин, и теперь, если разобраться, ему было проще понять всех этих полоумных, которые рисковали идти против Кончара, чем самого человека-медведя. Да нет, если чуток подумать, какое к чертям свинячьим может быть мировое господство? Какие такие лесные духи? Кто их, духов этих, видал, кто с ними разговаривал?

Заметив, что его сносит к скалистому берегу, где даже по большой воде можно напороться на камни, Потупа подправил курс веслом и закурил новую папиросу. Он плыл вниз по реке, равнодушно скользя взглядом по диким красивым лесистым берегам, и дымил своей «беломориной», как старинный паровой катер. Время от времени, звучно отхаркавшись, Семен Захарович сплевывал за борт, и с каждым оставшимся позади километром на душе у него становилось все светлее и радостнее, как будто он выбирался из-под покрывала вечных грозовых туч на залитую ярким солнышком равнину. Как будто с каждым плевком отхаркивал он безрадостные, серые годы, проведенные в услужении у лесной нечисти. Да-да, то-то и оно, что у нечисти! Кто же он, Кончар-то, если не нечистый дух?

Он бы, наверное, запел, если б умел, так ему вдруг сделалось хорошо и спокойно. На миг, царапнув по душе легким укором, вспомнилась оставшаяся в Сплавном супруга, Антонина Егоровна, однако воспоминание это не испортило Потупе настроения: жена едва ли не с первого дня замужества только и делала, что пила из него кровь, как какая-нибудь упыриха, так что никаких нежных чувств Потупа к ней не питал. Ничего-ничего, переживет как миленькая! Уж кто-кто, а она-то нигде не пропадет!

Вот тут-то, на самом пике радостного, приподнятого настроения, что-то вдруг блеснуло в глаза Семену Захаровичу тоненьким, но ярким медным блеском. Блеск этот привиделся ему на верхушке старого кедра, что рос на пологом склоне горы по левому берегу реки. Семен Захарович привстал и сощурил глаза, однако блеск пропал, и Потупа решил, что это ему почудилось.

Блеск, однако, ему не почудился, а был на самом деле, и происходил он от медной проволоки, перекинутой через одну из тонких верхних ветвей почти что на самой макушке старого, разлапистого дерева. Поблескивая на солнце, проволока тянулась к облупленному железному ящику защитного цвета, который стоял на грубо сработанной из толстых сучьев платформе, сооруженной кем-то в развилке. Передняя крышка ящика была откинута в сторону, открывая взгляду какие-то полукруглые шкалы, верньеры и переключатели; к задней стенке были приспособлены прочные брезентовые лямки, предназначенные для ношения ящика за плечами.

Человек сведущий сразу же узнал бы в этом ящике давно снятую с производства, но по-прежнему безотказную армейскую радиостанцию Р-105; но даже тот, кто ничего не смыслит в радиотехнике, без труда догадался бы, что перед ним переносная рация.

При рации находился паренек лет четырнадцати — длинноволосый, загорелый, как дикарь, в широком и длинном, не по росту, летнем маскировочном комбинезоне. В руках у него была длинная, едва ли не больше его роста, снайперская винтовка системы Драгунова, через прицел которой подросток внимательно разглядывал плывущую вниз по реке лодку и ее единственного пассажира.

Когда путешественник был опознан, паренек нацепил наушники, мигом отрезав от себя звуки внешнего мира — плеск воды о прибрежные камни, шум ветра в кронах лесных деревьев, щебетание птиц, скрип трущихся друг о друга сучьев. Вместо всего того в ушах у него зазвучала музыка сфер — свист и шелест атмосферных помех, далекое эхо чьей-то сбивчивой, неуверенной морзянки и тупое, размеренное пиликанье какого-то радиомаяка. Нащупав на груди шнур с продолговатым утолщением, мальчик прижал клавишу и четко, как учили старшие, произнес в микрофон позывные: три раза позывной лагеря и дважды свой собственный.

После второй попытки ему ответили, и насмешливый прокуренный голос сквозь треск помех поинтересовался, в чем дело — уж не к мамке ли захотелось? Мальчик сердито ответил, что дело спешное, и на принятом среди людей Кончара странном жаргоне объяснил, что вниз по реке плывет Семен Захарович Потупа собственной персоной, с туго набитым рюкзаком и очень довольный собой.

После коротенькой паузы голос в наушниках отдал короткий приказ. «Конец связи», — сказал в ответ мальчик и, сдвинув назад наушники, упер в плечо приклад снайперской винтовки.

Потупа все еще стоял в лодке, держа в руке погасшую папиросу и настороженно озираясь по сторонам. Выстрел из «драгуновки» был похож на щелчок сломавшейся под чьей-то неосторожной ногой сухой ветки. В левом нагрудном кармашке пиджака Семена Захаровича, куда обычно кладут носовой платок и где Потупа, как правило, носил запасной коробок спичек, вдруг возникла аккуратная круглая дырка. Несостоявшийся беглец покачнулся, взмахнул руками и, подняв фонтан брызг, упал за борт.

В дальнейшее путешествие дюралевая «казанка» отправилась одна, без пассажира. Мальчик на дереве немного понаблюдал в прицел за плывущим вниз по течению телом, а потом вынул нож и стал, сопя от усердия, вырезать на прикладе винтовки аккуратную зарубку — всего лишь третью по счету, но, по всему видать, не последнюю.

Отец Михаил лежал на койке, наблюдая за появлением в камере хозяина здешних мест — Кончара. Койка под отцом Михаилом была железная, скрипучая, самого что ни на есть казенного образца — не то больничная, не то казарменная. Пожалуй, все-таки казарменная, потому что вместо обычных спинок по углам ее торчали кверху металлические штыри, на которые, как помнилось батюшке со времен его армейской службы, можно было установить койку второго яруса. Эта казарменная кровать очень хорошо вписывалась в общую картину, отменно гармонируя с военной формой и армейским вооружением лесных людей; другое дело, что при всей своей гармоничности картинка получалась совершенно безумная, не лезущая ни в какие ворота и никак не поддающаяся осмыслению. Отец Михаил давно уже пришел к выводу, что понять, что это за место, в котором он оказался, ему без посторонней помощи не удастся, а помощи ждать неоткуда. Синица, единственный человек, который охотно вступал с ним в разговоры, родилась и выросла здесь и потому принимала все здешние странности как нечто само собой разумеющееся, вполне нормальное и даже единственно возможное. Она знала много слов, о значении которых отец Михаил мог лишь догадываться, но слова и понятия, с помощью которых можно было бы описать происхождение и первоначальное назначение этого военизированного дикарского стойбища, в ее лексиконе отсутствовали.