Холмогоров остановил свой выбор на этом плаще. Раздвинув обремененные обветшалой рухлядью плечики, на которых висел гардероб отца Михаила, Алексей Андреевич потянулся за плащом и вдруг увидел выкрашенную в казенный серый цвет стальную дверцу — высокую, узкую, очень прочную на вид и оснащенную замком, ближайший собрат которого находился, надо полагать, в радиусе не менее полутора сотен километров от этого места.

Перед Холмогоровым, вне всякого сомнения, был оружейный сейф. Он в задумчивости постучал по дверце согнутым указательным пальцем; железо ответило глухим металлическим звуком. Затем он обернулся и отыскал взглядом стоявший на книжной полке сборничек поэтов девятнадцатого века. В сочетании с сейфом эта опаленная огнем книга смотрелась как-то по-новому; видимо, отец Михаил действительно был очень интересным и, мягко говоря, противоречивым человеком с богатой биографией. Никто не хранит в стальном оружейном шкафчике белье и носки, так же как никому не придет в голову держать книги и одежду в холодильнике. И никто не потащил бы в такую даль столь тяжелую и громоздкую вещь, если бы в ней не было нужды.

Следовательно, отец Михаил держал в доме оружие, и притом серьезное. Конечно, даже плохонький охотничий дробовик полагается хранить вот в таком железном шкафу, однако кто здесь соблюдает это правило? Оружие для таежных жителей — такой же повседневный предмет, как топор, лопата или, к примеру, ложка; оно всегда находится под рукой, да и стоит вот такой шкафчик едва ли не больше, чем средний местный житель зарабатывает за год…

Да, отец Михаил был не прост; видимо, реалии здешней жизни здорово прижали его, раз он, приходской священник, о котором с большим уважением отзывался сам архиерей, решил подкрепить слово Божье силой огнестрельного оружия.

Однако участковый Петров, описывая свою последнюю встречу с отцом Михаилом на окраине поселка, прямо заявил, что батюшка отправился в лес безоружным — отправился вопреки его, лейтенанта Петрова, уговорам… Значит, на оружие он не надеялся; значит, решил все-таки обойтись словом Божьим, и не это ли в конечном итоге стоило ему жизни?

Оружие находилось здесь, скрытое от глаз тонкой стальной пластиной. Некоторое время Холмогоров смотрел на дверцу шкафчика, а потом пожал плечами: ну и что, собственно? В шкафчике оружие, в банковском сейфе — деньги, в земле — полезные ископаемые, а в корове — молоко… Какое все это имеет отношение к делу? Да никакого!

Он снял с вешалки брезентовый плащ и натянул его на плечи. Плащ был ему велик; видимо, отец Михаил отличался крупным телосложением. В углу у двери стояли резиновые сапоги приблизительно сорок пятого размера. Алексей Андреевич с сомнением покосился на эти исполинские бахилы и решил: бог с ними, с модельными ботинками, пускай пропадают. Ботинок, конечно, жаль, но личный советник Патриарха не должен выглядеть пугалом, сбежавшим с заброшенного огорода…

Возле калитки опять ошивался Могиканин. Калитка была приоткрыта — вчера вечером, уходя, Завальнюк забыл закрыть ее на щеколду, — но деятельный поросенок, видимо, не признавал легких путей и потому в поте своего пятачка сооружал подкоп под забор буквально в полуметре от калитки. Это было тем более странно, что в огороде отца Михаила поросенка не поджидало ничего, кроме крапивы и пырея, которые в преизрядном количестве произрастали и с внешней стороны забора.

— Глупый ты зверь, Могиканин, — сказал ему Алексей Андреевич. — Ведь всех своих сородичей пережил, а все равно дурак-дураком…

Могиканин повернул к нему перепачканный землей пятачок и деловито хрюкнул: отвали, мол, дядя, не мешай; ты здесь человек посторонний, а мне много успеть надо, покуда хозяин не вернулся…

— Как есть дурак, — сказал Холмогоров.

Поросенок хрюкнул и вернулся к прерванному занятию. В его хрюканье Алексею Андреевичу почудилось знаменитое «хр-р-р — тьфу!», а измазанная землей поросячья рожица как две капли воды походила на обманчиво простодушную физиономию заготовителя пушнины.

Это сравнение слегка позабавило; впрочем, веселого тут было мало, и то обстоятельство, что Завальнюк начал мерещиться ему средь бела дня, лишь укрепило Холмогорова в намерении как можно скорее переговорить с участковым и расставить все точки над «i». Прикрикнув на поросенка, который в ответ обиженно хрюкнул и засеменил прочь, советник Патриарха едва не по локоть засунул руки в карманы огромного и бесформенного брезентового балахона и широко зашагал в сторону управы, ориентируясь по заметной издалека линялой, ветхой трехцветной тряпке — флагу Российской Федерации, вывешенному над крыльцом вместилища власти.

До управы он добрался без приключений, все так же решительно взошел на шаткое скрипучее крылечко, миновал узкий, плохо освещенный коридор, где под ногами на разные голоса скрипели и ныли рассохшиеся половицы, и громко постучал в дверь, сомнительно украшенную пожелтевшей от времени табличкой «Милиция».

— Подите к черту, я занят! — послышалось из-за двери.

Холмогоров готов был дать голову на отсечение, что голос принадлежал не Петрову.

Краем глаза он заметил, что дверь с табличкой «Приемная», за которой, по идее, скрывался глава местной администрации Семен Захарович Потупа, слегка приоткрыта. Ему показалось даже, что он заметил в щели любопытно поблескивающий глаз, пониже которого виднелось что-то вроде вислого, прокуренного, уже начавшего седеть уса, но он не обратил на это внимания: сейчас была очередь Петрова.

Проигнорировав недвусмысленное предложение убираться к черту, Холмогоров толкнул дверь и решительно шагнул через порог.

В следующее мгновение он остолбенел, до глубины души пораженный представшей его взору чудовищной, невообразимой, не лезущей ни в какие ворота картиной.

Жутковатые приключения того непомерно долгого и богатого на неприятности дня не испортили Петру Ивановичу Завальнюку аппетита. Вернувшись от Холмогорова, он повесил на гвоздь брезентовую куртку, пристроил сверху свою несуразную — издали видать, что городская, — шляпу с накомарником, умылся, крякая, на крыльце и с удовольствием отужинал от щедрот тетки Груни. То обстоятельство, что эти щедроты были не менее щедро оплачены из его собственного кармана, Петра Ивановича, казалось, нисколько не смущало. За ту же сумму при ином стечении обстоятельств он мог бы получить набитый соломой матрас вместо пуховой перины и пустые щи из свекольной ботвы, приправленные воркотней недовольной хозяйки. Но обстоятельства сложились именно так, а не иначе, и произошло это благодаря непревзойденному умению Петра Ивановича выбирать квартирных хозяек, соседей по купе и вообще людей, которые могли скрасить ему существование. Одним словом, Петр Иванович умел неплохо устраиваться в жизни, что не раз с завистью отмечали его сослуживцы.

Ужин тетка Груня подала немудреный, но сытный и такой вкусный, что язык проглотишь, — мясо молодого лося с черемшой и еще какими-то лесными травами. Без трав, на взгляд Петра Ивановича, вполне можно было обойтись, однако вкус блюда они не портили, и он воздержался от замечаний. Напротив, похвалы, расточаемые тетке Груне, были так многословны, горячи и красочны, что старуха, зардевшись, как невеста, и стыдливо прикрываясь рукой, выставила к мясу бутыль крепчайшего, настоянного на травах первача собственной выработки.

Тут уж похвалы Завальнюка перешли в бурный восторг с восклицаниями, прижиманиями ладоней к сердцу и закатыванием глаз к потолку. Устоять перед таким напором было делом немыслимым, и спустя всего две минуты тетка Груня уже сидела за столом с граненой стопкой в руке.

Самогон также оказался превыше всяческих похвал — чистый как слеза, душистый от лесных трав и такой крепкий, что им можно было разжечь даже самые сырые дрова. Впрочем, употреблять сей чудный напиток для разжигания каких-то дров было бы попросту грешно; это был чудодейственный бальзам, о чем знавший толк в спиртном Петр Иванович не преминул уведомить тетку Груню.