Другое дело — Степан и Григорий Егорьевы. Они тоже, видимо, кому-то мешали — мешали, наверное, уже давно, а вот умерли только теперь, с появлением в поселке Холмогорова и Завальнюка. Это наводило на размышления; похоже, Егорьевы знали что-то, чего не должен был знать приезжий советник Патриарха. И информация эта была так важна, что их убили, пока они не начали говорить.
Что они знали? О чем или о ком?
Чем больше Холмогоров думал об этом, тем чаще и неотвязнее возникало перед его внутренним взором простецкое и вместе с тем хитроватое лицо заготовителя пушнины Петра Ивановича Завальнюка. Завальнюк, как нарочно, постоянно оказывался в самом центре событий, не принимая, однако, в них непосредственного участия. Он все время лез в глаза, был рядом с Холмогоровым, обеспечивая себе тем самым стопроцентное алиби, и понимал в происходящем, казалось, намного больше, чем Алексей Андреевич.
Взять хотя бы вчерашние хождения по огороду отца Михаила в сгущающихся сумерках. Для начала такой вопрос: зачем вообще Завальнюк увязался провожать советника? Далее: почему в кармане у него так кстати оказался фонарик? Он что, все время таскает его с собой? А может быть, он взял фонарик нарочно, заранее зная, что произойдет дальше?
И вообще, если бы не Завальнюк, Алексею Андреевичу вряд ли пришло бы в голову на ночь глядя идти в темноте выслеживать медведя. С утра он мог заняться совсем другими делами, и тогда все старания того, кто наследил на грядках, — именно на грядках, где следы легче всего разглядеть непривычному к таким занятиям городскому жителю! — пошли бы прахом. Да и потом, даже если бы Холмогоров обнаружил следы утром, при ярком солнечном свете, эффект был бы уже не тот…
Так, может быть, во всем виноват Завальнюк? Что он не тот, за кого себя выдает, Холмогоров понял почти сразу. Он с самого начала был темной лошадкой, и очень может статься, что Степан Егорьев и сын его Гришка погибли именно потому, что слишком хорошо знали, кто таков Иван Петрович Завальнюк на самом деле. И за Холмогоровым вчера вечером он увязался скорее всего затем, чтобы, во-первых, отвести от себя возможные подозрения, а во-вторых, убедиться, что Холмогоров нашел все заготовленные для него сюрпризы, ничего не пропустив. Ну, и насладиться произведенным эффектом, разумеется…
Холмогоров вздохнул и одним глотком допил совершенно остывший чай. Нужно было действовать, но как? В сложившейся ситуации требовалось что-то немедленно предпринять, но что именно? В том-то и беда, что в данный момент советник Патриарха всея Руси Алексей Холмогоров не мог. ничего предпринять. Он не мог даже покинуть Сплавное, поскольку катер, единственное средство сообщения этого медвежьего угла с цивилизованным миром, ожидался еще не скоро. Принять предложение Потупы и отправиться вниз по течению в наемной лодчонке? А потом твое тело выловят из реки километров на сто ниже по течению и непременно скажут: несчастный случай, бывает… Понес же его черт на реку! И Потупа, когда к нему придут с вопросами, только разведет руками: я, дескать, его предупреждал, что это опасно, так разве он послушает? Кто он, а кто я…
И вообще, если проанализировать поведение глубокоуважаемого Семена Захаровича (хр-р-р — тьфу!!!), оно тоже выглядело странным. С одной стороны, он был до смерти рад, когда Холмогоров объявил о своем решении уехать из Сплавного с первым же катером, а с другой, неназойливо советовал не прибегать к услугам местных перевозчиков с их утлыми плавсредствами. То есть ему очень хотелось, чтобы чужак поскорее убрался в свою Москву, но подвергать жизнь советника Патриарха опасности Потупа категорически не желал.
Это, по крайней мере, было понятно: гибель при невыясненных обстоятельствах столь высокопоставленного лица, как советник Патриарха, вызвала бы нашествие следователей и комиссий, продолжительное и обстоятельное общение с коими явно не входило в планы уважаемого Семена Захаровича. Бог знает, какие за ним числились грешки, но Холмогоров мешал ему, как гвоздь в ботинке.
Холмогоров сильно потер ладонью лоб, взлохматил пятерней волосы, но этот испытанный прием не помог: в голове была все та же каша, из которой выныривали то хитро ухмыляющийся Завальнюк, то мрачно харкающий под ноги собеседнику Потупа, а то и вечно пьяный инспектор милиции Петров. Пьянство лейтенанта казалось Холмогорову каким-то нарочитым, едва ли не вызывающим: дескать, делайте что хотите, а я ничего не вижу, ничего не слышу и ничего не знаю, потому что мне свое здоровье дороже…
Холмогоров снова вздохнул: как ни крути, а начинать нужно с участкового. Ведь даже если в окрестностях Сплавного завелся настоящий медведь-оборотень, в первую очередь узнать об этом должен участковый инспектор милиции. В конце концов, это его обязанность: знать обо всем, что происходит, и беречь мирный сон каждого, кому не повезло очутиться на территории вверенного ему участка. Потом, конечно, можно будет поговорить с Потупой, но начинать следовало именно с участкового: Алексею Андреевичу казалось, что во всей этой истории Петров меньше себе на уме, чем глава местной администрации. Участковый просто прятал голову в песок; Потупа же явно что-то знал, а может, только догадывался о чем-то, и говорить с ним следовало, только заручившись поддержкой лейтенанта.
Холмогоров встал, аккуратно убрал со стола, налил в умывальник воды, добавил тепленькой из чайника и сполоснул посуду — кружку, ложку и блюдце, слегка замусоренное крошками засохшего печенья «Дружба», купленного в местной торговой точке. Вспоминая это зубодробительное печенье, Холмогоров подумал, что такие поселки, как Сплавное, издавна служат отличным местом для утилизации просроченных товаров. Он собственными глазами видел, как здешние мужики, облизываясь и радостно подмигивая друг другу, сосали на травке у магазина привезенное катером пиво. Пиво было мутное, с какими-то подозрительными хлопьями; скорее всего это было уже не столько пиво, сколько недоброкачественный уксус, но аборигены пили эту дрянь с огромным наслаждением: все-таки это было «Жигулевское», а не местный самогон!
Холмогоров нахмурился, вспомнив одного человека, который всерьез утверждал, что все они давным-давно умерли и ныне здравствуют в аду, неся кару за свои многочисленные прегрешения. «Не надо пугать меня пеклом! — помнится, кричал тот бедняга. — Ты сначала вокруг посмотри, а после уже пугай!» Сердцем Алексей Андреевич чувствовал, что человек этот в корне не прав, но, если говорить о некоторых деталях, возразить ему было нечего.
Поставив чашку на полку, а ложечку — в стакан, где стояли другие ложки и вилки, Холмогоров понял, что причин для дальнейших проволочек у него больше нет. Он посмотрел на часы, подаренные некогда самим Патриархом. Часы показывали без нескольких минут десять. В деревне встают рано; впрочем, на участкового Петрова это золотое правило могло не распространяться — он так пил, что Холмогоров только диву давался, как это лейтенант вообще ухитряется продрать глаза.
Как бы то ни было, тянуть не имело смысла. Петров с одинаковым успехом мог как не проснуться до сих пор после вчерашнего, так и отключиться в ближайшие полчаса под воздействием новой дозы спиртного. «В конце концов, если его нет на работе, спрошу у Потупы, где он живет, и поговорю с ним у него дома», — решил Холмогоров и снял с вешалки свой долгополый черный плащ, из-за которого его так часто принимали за священника.
После вчерашних приключений плащ выглядел неважнецки. Длинные черные полы запылились, были забрызганы присохшей грязью и украшены какими-то репьями. Алексей Андреевич взялся было чистить свое одеяние, но потом подумал, что это пустая затея — все равно через пять минут грязи станет еще больше. Вернув плащ на вешалку, он с некоторой неловкостью открыл стоявший в углу комнаты архаичный, источенный жучками платяной шкаф отца Михаила, справедливо полагая, что там наверняка найдется более подходящая для суровых местных условий одежда.
Гардероб отца Михаила поражал своей скудостью; одежда в шкафу была того сорта, что обыкновенно выносится на помойку людьми даже очень скромного достатка. Холмогоров обнаружил там ветхий, латаный-перелатанный подрясник, а внизу, в самом углу шкафа, еще один — поновее, но разорванный под мышками и во многих местах прожженный, как будто в нем тушили пожар. Здесь же, на полочке, среди облезлых заячьих треухов нашлась линялая скуфейка; были здесь также старенькая телогрейка, видавший виды овчинный тулуп, несколько траченных молью свитеров, давно вышедший из моды цивильный костюм-тройка и какой-то невообразимый брезентовый балахон, покроем напоминавший плащ и снабженный огромным треугольным капюшоном.
