В это время во дворе раздался дробный топот, как будто кто-то опрометью, не разбирая дороги, со страшной скоростью несся по тропинке, что вела от калитки к крыльцу, и сейчас же в дверь принялись барабанить с нечеловеческой силой и энергией — даже не барабанить, собственно, а ломиться всем телом, кулаками, локтями, ногами и, кажется, даже головой, словно стремясь во что бы то ни стало разнести ее в щепки — дверь, разумеется, а не голову.

Завальнюк каким-то змеиным движением в мгновение ока выскользнул из-за стола. Рука его метнулась к лацкану куртки, нащупывая что-то под мышкой; тяжелый вороненый «стечкин» был уже наполовину вытащен из кобуры, когда Холмогоров, по-прежнему спокойно сидевший за столом с кружкой в одной руке и вилкой с кружком копченой колбасы в другой, не особенно напрягаясь, крикнул в темные сени:

— На себя, пожалуйста!

Грохот за дверью прекратился как по мановению волшебной палочки. Тихонько скрипнули несмазанные петли, и в дом, тяжело дыша и распространяя вокруг себя резкий запах водочного перегара, шумно ввалился участковый Петров — бледный, с лоснящимся от холодной испарины лицом, дико вытаращенными глазами и разинутым ртом, без кителя, фуражки и галстука, но зато с пистолетом в руке.

— Ба! — язвительно воскликнул подполковник Завальнюк. — Кого мы видим! Легенда барнаульского сыска, гроза медведей-оборотней, леших, кикимор и водяных! Легок на помине! По-моему, — добавил он, окинув участкового критическим взором, — это типичная белая горячка.

— Милосердие, — негромко сказал у него за спиной Холмогоров, — одна из наиглавнейших христианских добродетелей.

Завальнюк оставил его слова без внимания.

— Тебе чего, болезный? — брезгливо поинтересовался он у Петрова.

Держась левой рукой за сердце и жадно хватая воздух разинутым ртом, участковый несколько раз ткнул пистолетом в кромешную темноту за распахнутой настежь дверью. Кажется, он пытался заговорить, но слова застревали у него в горле, не могли пробиться наружу. Петров яростно, как одолеваемая слепнями лошадь, мотал головой и наконец с огромным трудом сумел выдавить:

— Там… там… там…

Холмогоров медленно поднялся из-за стола, уже понимая, что в этом Богом проклятом месте опять стряслось что-то дьявольское и непотребное, но был не в силах представить себе, что бы это могло быть.

Жестяной ковшик, который" держал в руке Алексей Андреевич, громыхнул о сухое дно ведра. Воды в ведре не оказалось, и во втором тоже — Холмогоров, с самого утра странствовавший по поселку и его окрестностям в компании подполковника Завальнюка, напрочь позабыл о том, что водопровод в Сплавном отсутствует и что воду в дом надобно приносить из колодца.

Впрочем, вода не понадобилась. Завальнюк, который, кажется, разобрался в ситуации лучше Холмогорова, оставил в покое свой жуткий черный пистолет и, недовольно морщась, налил в кружку вина. Кружки в доме у отца Михаила были солидные, граммов на триста; Завальнюк твердой рукой наполнил эту чудовищную емкость до половины, а потом, бросив испытующий взгляд на сипящего, хрипящего и задыхающегося участкового, долил доверху.

— Не разлей, — коротко сказал он, подавая кружку Петрову.

С таким же успехом можно было требовать от лейтенанта, чтобы он сию минуту, не сходя с места, покончил с организованной преступностью. Руки у него ходили ходуном, и вино он, конечно же, расплескал — оно темно-красными струйками потекло по пальцам и закапало на пол, отчего Петров сделался похож на Джека-Потрошителя сразу после совершения очередного кровавого убийства.

Мгновенно убедившись, что без существенных потерь донести вино до рта ему не удастся, Петров принял единственно правильное решение и, наклонившись, буквально нырнул в кружку, впившись в ее жестяной край губами, — Холмогорову на миг почудилось, что и зубами тоже. Примерно треть содержимого кружки Петров не столько выпил, сколько высосал, издав при этом характерный звук, очень похожий на тот, что получается, когда гидравлический насос, откачав почти всю воду, начинает прихватывать воздух. Затем, когда опасность пролить вино уменьшилась, а сосать его дальше стало невозможно, Петров начал запрокидывать голову, переливая вино в глотку. Он пил, как арабский скакун, только что проделавший изнурительный дневной переход через раскаленные пески Сахары; вино красными струйками стекало к подбородку, а оттуда прямиком на шею, пропитывая засаленный воротник форменной милицейской рубашки.

Завальнюк наблюдал за ним с выражением брезгливого сочувствия на круглом, лишившемся обычного добродушия лице. Кажется, испытываемые Петровым похмельные мучения были ему понятны; не одобряя и даже презирая участкового, подполковник тем не менее избрал наиболее эффективный метод приведения его в чувство.

Петров со скворчанием всосал в себя последние капли дорогого виноградного вина, опустил кружку и обвел присутствующих взглядом оживших, заигравших маслянистым блеском глаз. Он удовлетворенно крякнул, а затем, не удержавшись, длинно, раскатисто рыгнул. По комнате поплыл отвратительный кислый запах.

— Хороша кашка, — сипло выдохнул Петров, — да мала чашка! А водочки у вас, случаем, не найдется?

— Перетопчешься, — холодно сказал ему Завальнюк и отобрал у Петрова кружку.

Услышав этот холодный и сухой, с металлическим оттенком голос, Петров, казалось, вспомнил, где и по какому поводу находится. Он вздрогнул и опустил расправившиеся было плечи. Смотреть на него было неприятно; процесс превращения стоящего, по отзывам, человека в кусок дрожащего студня всегда вызывал у Холмогорова острейшее сожаление, похожее на физическую боль.

Завальнюк тем временем выудил из кармана своей брезентовой куртки, которая больше не выглядела такой до неприличия новенькой и необмятой, яркую красно-белую пачку «Мальборо», зачем-то, разминая, покатал сигарету между пальцами и небрежным жестом сунул ее в уголок брезгливо искривленного рта.

— Ну, Петров-Водкин, — сказал он пренебрежительно, — выкладывай, что у тебя стряслось.

Петров вздрогнул и замер, уставившись на него, как на привидение.

— Как? — сипло переспросил он. — Как вы меня только что назвали?

Завальнюк насмешливо, недобро прищурился.

— А что, что-нибудь не так? Недоволен чем-нибудь? Может, на дуэль меня вызовешь?

От внимания Холмогорова не ускользнуло какое-то новое, жесткое, приценивающееся выражение, на миг промелькнувшее в розовых с перепоя, поросячьих глазах участкового. Судя по этому выражению, идея вызвать подполковника на дуэль показалась лейтенанту заманчивой.

— Что вы, — погасив этот странный, целящийся взгляд, сипло пробубнил Петров, — как можно? Какая там еще дуэль… Просто батюшка наш, отец Михаил, перед тем как в лес с концами уйти, точно так же меня обозвал. Эх ты, говорит, Петров, говорит, Водкин… Вот я и подумал: а вдруг вы его нашли?

— Да нет, — медленно, разглядывая его с головы до ног, как некое странное и несуразное явление природы, проговорил Завальнюк, — не нашли. Это вид у тебя такой, что данное определение само напрашивается. На твоем месте, Петров, я бы об этом задумался.

— Нечем мне думать, — неожиданно бухнул Петров, угрюмо глядя в пол. — И незачем. От мыслей морщины появляются и волосы вылазят.

— Ишь ты, разговорился! Ну, выкладывай, разговорчивый, зачем прибежал-то? В другом месте опохмелки не нашел?

Петров снова вздрогнул и слегка позеленел — очевидно, напоминание о цели и причинах этого позднего визита не доставило ему удовольствия.

— Тут такое дело, — с неохотой выговорил он. — Мне, вот как вам давеча, башку лисью какая-то сволочь подкинула. Прямо домой, на стол…

Он во всех подробностях, показавшихся Алексею Андреевичу во многом излишними, описал свое возвращение домой и незадавшийся ужин. Услыхав про зажатый в пасти мертвой лисы пельмень, Завальнюк захохотал.

— Это ж надо — пельмень! — восхитился он. — Остальные, значит, лисица сожрала, а этот, последний, не полез… Чувство юмора у них, как у неандертальцев, — добавил он, обернувшись к Холмогорову.