Грянувшись наземь так, что в глазах потемнело (чем больше высота и масса тела, тем больше ускорение и, следовательно, сильнее удар), батюшка живо перекатился в мелкую, оставленную взорвавшейся гранатой, еще дымящуюся и воняющую тротилом воронку, выставил перед собой автомат и дал очередь, стараясь не задеть машину.

Машина все еще стояла на месте, двигатель не работал, и виноват в этом был, конечно же, не Шелест, виновата была Синица. «Как я скажу, так он и сделает», — вспомнились отцу Михаилу ее слова, и он чисто по-солдатски помянул недобрым словом слюнявого мальчишку, который не отваживается перечить любимой и тем самым подвергает ее жизнь опасности.

— Шелест! — крикнул он, но в горле пересохло, и вместо зычного крика оттуда вырвался только невнятный хрип.

Батюшка озверело помотал головой, прокашлялся, сглотнул и попробовал еще раз.

— Шелест!!! — бешено проревел он, и его голос перекрыл грохот перестрелки — так, по крайней мере, показалось ему самому. — Шелест, мать твою через семь гробов в мертвый глаз! Гони, Шелест! Пошел! Пошел, щенок, кому сказано — пошел! Газу!!!

Пуля ударила в край воронки, набросав ему полный рот грязи, но Шелест услышал: двигатель грузовика ожил, из выхлопной трубы толчком выбило облако сизого дыма. Два или три человека бросились к машине, размахивая руками и что-то крича; кашляя и отплевываясь, отец Михаил встал на одно колено и прицельно, по одному, срезал их короткими очередями.

Машина тронулась — наконец-то, слава тебе, Господи! — и покатилась в сторону ворот, потихоньку набирая скорость. Отец Михаил увидел — а может, это ему просто пригрезилось, — как натягивается, высвобождаясь из-под набросанной сверху хитроумным Шелестом земли, тонкая стальная проволока. Она была непомерно длинной, эта проволока, ее могло сто раз за последние десять минут перебить пулей или осколком, но отец Михаил нисколько не переживал по этому поводу: переживать бесполезно, если не можешь ничего изменить. Сейчас все, в том числе и некая проволока, находилось в руке Господней; экономно паля по перебегающим впереди фигурам и хорошо понимая, что точно такие же фигуры в это самое время неумолимо приближаются со спины, отец Михаил при свете включившихся габаритных огней грузовика наконец-то действительно увидел проволоку — еще слабо провисшую, но натягивающуюся прямо на глазах.

Кто-то метнулся к ней, вряд ли понимая, что она означает, но почуяв, по всей видимости, что-то неладное в этой натягивающейся струне. Отец Михаил срезал и его; убитый им человек картинно, как в старом кино про войну, взмахнул руками и всем телом упал прямо на проволоку, которая от этого рывка сразу же безжизненно провисла.

Долгие четыре секунды ничего не происходило, а потом откуда-то сзади, со стороны невидимой в ночном мраке горы, долетел слабый, приглушенный звук разрыва. За первым взрывом последовал второй, мощнее и басистее; земля под ногами вздрогнула, как вздрагивает при виде палки забитое, запуганное жестоким хозяином животное, и отец Михаил понял: началось.

Опустив автомат, он обернулся. Взрывы следовали один за другим, становясь от раза к разу все мощнее; каменный бок горы проступил на фоне неба черным силуэтом, подсвеченным мутными, дымными вспышками идущего откуда-то изнутри пламени. В этом неверном, мигающем свете отец Михаил разглядел тяжелое студенистое облако, которое выползло из недр каменного кряжа и медленно, но неумолимо покатилось вниз, по очереди глотая звезды и огоньки факелов.

Отец Михаил все еще смотрел на это облако, позабыв обо всем, когда выпущенная кем-то наугад пуля, с жужжанием прилетев из темноты, ударила его прямо в сердце, милосердно избавив от того, что последовало далее.

Никаких споров и разговоров больше не было — они просто сидели, избегая смотреть друг на друга, а потом Холмогоров вдруг встал, надел шляпу, натянул на плечи позаимствованный в шкафу у отца Михаила брезентовый балахон и, сказав: «Надо идти», вышел из прокуренной избы. По дороге Алексею Андреевичу пришлось отодвинуть в сторону Завальнюка, который хотел ему воспрепятствовать, и стряхнуть с себя Петрова, который вцепился в рукав его дождевика, кажется, с той же целью — не пустить драгоценного советника Патриарха в лес, на верную погибель.

В чем-то они оба, несомненно, были правы, и Холмогоров это отлично понимал. Сделать там, в лесу, он ничего не мог, и гибель его, случись с ним такая неприятность, была бы напрасной. Однако тот, чей голос погнал его из дома в тайгу, пользовался у Алексея Андреевича авторитетом несравненно большим, чем все участковые инспектора и тем более офицеры ФСБ, вместе взятые. Так что обсуждать, с его точки зрения, тут было нечего.

Вышел он, когда солнце уже далеко перевалило за полдень, и уже на окраине поселка, буквально у последнего дома, обнаружил, что и Петров, и, как ни странно, Завальнюк следуют за ним. Участковый, надо полагать, пошел за Алексеем Андреевичем, как апостол за Христом, не особо рассуждая и рассчитывая, как видно, на очередное чудо. Вот уж, ей-богу, простая душа! Сам Холмогоров никаких чудес не ждал, просто сидеть в избе и слушать, как переругиваются лейтенант с подполковником, вдруг стало невмоготу, и потянуло зачем-то в лес. Идти по дороге оказалось легче, чем сидеть на табуретке у окна. Ноги сами несли его вперед, и для Холмогорова это было достаточным основанием для столь нелогичного поступка, как эта прогулка.

Завальнюк же, по всей видимости, просто не хотел упускать из виду парочку сумасшедших, которые к тому же были теперь хорошо осведомлены о подоплеке здешних странных происшествий. В глубине души Холмогорову хотелось, чтобы подполковник пошел за ним не по велению служебного долга, а по зову сердца — все-таки Петр Иванович выглядел довольно приличным человеком и был ему чем-то глубоко симпатичен, — но выяснять, так ли это, он, разумеется, не стал, а просто, остановившись, подождал своих спутников, и дальше они пошли втроем.

Шли они, полагаясь на подробную карту местности, обнаружившуюся у Завальнюка во внутреннем кармане куртки, и показания компаса, извлеченного подполковником из другого кармана. На карте, к завистливому удивлению Петрова, были обозначены и узкоколейка, и рудник, и даже тоннель, который, пронзая толщу Салаирского хребта, выходил прямиком в соседнюю Кемеровскую область. Завальнюк объяснил, что тоннель был взорван одновременно с рудником, ввиду чего предложил не рассчитывать на экскурсию по соседней области. Петров в ответ посоветовал ему не умничать, а показывать дорогу, и подполковник с удивившей Холмогорова покладистостью взялся за дело.

Действовал он строго по науке — вертел компас во все стороны, засекал азимуты и чертил на карте карандашные прямые, которые в конечном итоге должны были кратчайшим путем вывести их к руднику. Холмогорову все это казалось пустой тратой времени, но он не спорил: момент для взятия инициативы в свои руки еще не настал, это он ощущал всем своим существом, а до этого момента было, в сущности, безразлично, чем заниматься и куда, а главное, за кем идти.

В результате бурной, сугубо профессиональной деятельности подполковника Завальнюка они, как и следовало ожидать, заблудились, причем произошло это как-то вдруг. Некоторое время они еще бродили из стороны в сторону в сгущающихся сумерках, треща валежником и то выбредая на какие-то просеки, то вдруг снова их теряя, пока все не стало окончательно ясно даже Завальнюку, который остановился, в последний раз посветил фонариком сначала на карту, потом на компас и наконец объявил с какой-то непонятной обидой в голосе:

— Ни черта не понимаю!

Меж тем заходящее солнце послало последний красноватый отблеск на повисшие над гребнем хребта легкие перистые облака, и через несколько минут в лесу стало темно, как в угольном бункере. Сквозь полог ветвей сверкали крупные, ничего не освещавшие, холодные звезды, в лесу насмешливо ухал и хохотал филин. Стало прохладно, и комары, уже давно докучавшие путникам, совершенно осатанели. Больше всего от них доставалось Петрову, который так и отправился в лес в одной драной рубашке без пуговиц и даже без головного убора, зато обвешанный, как елка, трофейным оружием. Бесполезное в схватке с комарами, оружие гремело и лязгало, когда участковый, шипя и сдавленно матерясь, неистово колотил себя ладонями по всему, до чего мог дотянуться. Это не осталось не замеченным Завальнюком, который не замедлил подпустить колкость по поводу комаров-алкоголиков, предпочитающих питаться спиртом, лишь слегка разбавленным кровью. В ответ Петров разразился длинной, прочувствованной речью, касавшейся самозваных топографов-следопытов, неспособных даже при помощи карты, компаса и дорожных указателей отыскать дорогу в сортир. Завальнюк проявил неожиданное благоразумие и не принял вызова — то ли потому, что и впрямь чувствовал себя виноватым, то ли потому, что ему, в его брезентовой куртке и шляпе с опущенным накомарником, от комаров почти не доставалось, и он мог позволить себе проявить некоторую снисходительность.