Видимо, Лис чувствовал то же самое — начав рассказывать историю своего второго рождения, он был попросту вынужден договорить до конца, хотя бы и через силу.

— Ну, чего дальше, — с огромной неохотой проговорил Лис и, спохватившись, жадно присосался к самокрутке. — Чего дальше, — повторил он, кашляя и утирая грязным кулаком заслезившиеся глаза. — Дальше, браток, очухался я уже снаружи. День, знаешь, серенький такой, рассвело уже, значит, а может, и смеркается… Морозец вроде помягче стал, или это мне так показалось… Лежу я, значит, мордой в снег, окоченел весь, а вокруг меня братва наша валяется, и некоторые уже шевелиться начали — оживают, значит, помаленьку… ну, вот вроде как я. Штольня метрах в пятидесяти от меня, до самого верха камнями забита, и от завала дымок поднимается. И смекаю я, братишка, что по всем понятиям должен бы сейчас там, под завалом, мертвый лежать. Не мог я оттуда выбраться, и другие тоже не могли. Да и не думал я, если честно, ни о чем таком. Просто чувствовал вот тут, — он стукнул себя кулаком в костлявую, впалую грудь, — что сперва помер, а потом воскрес… только вроде не до конца. Ну, то есть почти, но не совсем. Живой вроде, но вот настолечко, — он отмерил и показал Шелесту кончик кривого грязного мизинца, — вот настолечко все-таки мертвый.

Он замолчал, целиком сосредоточившись на своей смрадной, трескучей самокрутке. Шелест тоже молчал, находясь под впечатлением услышанного. Мало-помалу он начал приходить в себя и подумывать о том, что пора бы уже, пожалуй, заканчивать затянувшийся привал и потихонечку трогаться дальше. Собственно, молодых для того и посылали в дозор вместе с воскресшими, чтоб за ними присматривать. Ожившие покойники, только дай им волю, так и норовили присесть где-нибудь в тенечке и устроить перекур продолжительностью в половину светового дня, а то и вовсе закемарить, подложив под голову вместо подушки костлявый татуированный кулак. Спать они могли, если им не мешать, хоть круглые сутки, и сон их больше смахивал на временную смерть. Да оно и неудивительно — покойники все-таки, что с них возьмешь?

Словом, Лиса следовало поднимать и, покуда не стемнело, гнать в лагерь. Однако Шелест в данный момент не мог этого, сделать из-за какой-то странной неловкости, почти что робости, которую вдруг начал испытывать в отношении своего не совсем живого напарника. Рассказав о том, как умер и воскрес, Лис будто сделал ему какое-то великое одолжение, за которое Шелесту предстояло долго расплачиваться.

Лис, казалось, понимал, что чувствует Шелест, и пользовался этим на всю катушку. Пока суд да дело, он стащил с себя второй сапог, повесил обе портянки на ветки ближайшего куста, свернул еще одну самокрутку, закурил и улегся на спину, пуская дым в небо, которое уже начало понемногу наливаться предвечерней сумеречной синевой. Выпускаемые им струйки дыма становились все слабее и реже, а промежутки между ними все продолжительнее, из чего следовало, что Лис намерен в ближайшие несколько минут погрузиться в мирный, глубокий сон. А если он заснет, черта с два его разбудишь, хоть ты из автомата у него над ухом пали.

В связи с этим Шелест ощутил настоятельную потребность заговорить на какую-нибудь отвлеченную тему, чтобы, во-первых, не дать Лису задремать, а во-вторых, сгладить впечатление от его рассказа, вернуть их отношения в привычную, накатанную колею. А уж потом, когда все станет на свои места и пойдет заведенным порядком, можно будет как-нибудь намекнуть, что пора закруглять привал. Лису, может, торопиться и некуда, а вот Шелеста в лагере дожидается Синица, с которой они еще вчера договорились встретиться около старого локомотива.

Синица вспомнилась Шелесту очень кстати: он придумал, о чем спросить Лиса.

— Слышь-ка, Лис, — позвал он.

— Ну, чего тебе еще? — лениво отозвался воскресший. Глаза у него уже были закрыты, прилипшая к губе самокрутка погасла, а голос звучал сонно, еле-еле.

— А вот говорят, — начал Шелест, — что в Сплавном, да и вообще по свету, люди по-другому живут, не как мы. Говорят, у каждого мужика всего по одной жене, и на всех, главное, хватает…

Лис слегка приподнял голову, открыл один глаз и с любопытством поглядел на Шелеста из-под локтя.

— Ну, — утвердительно, с оттенком легкого недоумения сказал он. — Хватает. У нас, в России, баб вообще больше, чем мужиков. И что с того? Ты, Шелест, радуйся, что у нас не так, как везде. Кому это надо — одна баба на всю жизнь?

— А чего? — удивился Шелест. Он представил себе Синицу и опять подумал, что одна жена, которую ни с кем не надо делить, не так уж плохо. Пожалуй, даже хорошо. Очень хорошо! — Чем плохо-то?

— Да как же! — Лис оживился настолько, что даже сел, подобрав под себя босые ноги, и, чиркнув зажигалкой, снова раскурил свою вонючую самокрутку. — Вот ты сам подумай, дурень, каково тебе придется, если достанется какая-нибудь ведьма вроде нашей Паучихи. По молодости сдуру свяжешься, а потом всю жизнь с ней мыкайся! И жизни никакой, и избавиться от нее нельзя, не положено. Хорошо это по-твоему? То ли дело у нас! Бери любую в свой черед, делай с ней что хочешь, а она тебе слова поперек не скажет, потому что права такого не имеет — мужику перечить. Мне, браток, от одной этой мысли хорошо делается. А то придумали, понимаешь, равноправие, как будто баба — человек… Да я на Кончара век молиться буду за одно то, что он это равноправие к чертям собачьим упразднил! Я, чтоб ты знал, когда мой черед наступает, иногда специально Паучиху себе беру. Это она на кухне ведьма с поварешкой, а у меня на шконке тихая да ласковая, слова худого не скажет. А почему? Во-первых, права такого не имеет — вякать, когда мужик свое мужское дело делает. А во-вторых, я ей, ведьме, пасть затыкаю… Чем затыкаю-то, смекаешь? А?

— Тьфу на тебя, балабол, — немного смутившись и оттого нарочито грубо сказал Шелест.

Лис загоготал, моментально придя в прекрасное расположение духа.

— А чего? — азартно посасывая самокрутку, спросил он. — Не веришь? Эх ты тютя! Ты попробуй как-нибудь, не пожалеешь, век воли не видать! Паучиха — она, брат, такие фокусы знает, что тебе и не снились! Правда, — добавил он после непродолжительной паузы, — со временем все надоедает, даже это дело и даже с разными бабами. Эх, маловато их у нас все-таки! И новые медленно растут, не дождешься прямо… Сколько там Синице до срока осталось — месяц, два?

— Два с половиной, — заметно помрачнев, уточнил Шелест.

— Ишь ты, с половиной… — недовольно проворчал Лис. — Вот я и говорю: не дождешься! Придумал Кончар заморочку на наши головы — срок какой-то… Эх, скорей бы! Уж больно девка хороша! Хороша ведь, а, Шелест?

— Двигаться надо, — старательно пряча глаза, сдавленным голосом произнес Шелест. — Вечереет уже, засиделись мы с тобой.

— И то правда, — неожиданно легко согласился Лис и, ввинтив окурок в мягкую землю, потянулся за портянками. — Того и гляди, к ужину не поспеем. А в нашей семейке едалом щелкать нельзя, не то в два счета с голодухи ноги протянешь.

— Будто тебе впервой, — сказал Шелест, вставая, и на мгновение замер в неудобной позе, сообразив, что уже говорил эти самые слова совсем недавно, каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут назад.

Двадцать минут! А казалось, что с тех пор прошло полжизни. Что-то изменилось за эти двадцать минут, изменилось круто и бесповоротно; что именно изменилось, Шелест еще не знал, но ощущал изменение так же, как птицы и насекомые ощущают предстоящую перемену погоды.

Лис кое-как намотал портянки, обулся и помог Шелесту взвалить на спину тяжелую коробку рации — сам помог, без просьб и понуканий. Все-таки напарник он был неплохой, даром что из воскресших. Навесив на себя оружие, они размеренной походкой бывалых лесовиков двинулись к лагерю, понемногу ускоряя шаг, чтобы и впрямь ненароком не опоздать к ужину.

Иван Данилович Петров, лейтенант милиции, участковый инспектор поселка Сплавное, постепенно осознал, что уже не спит. Сознание возвращалось к нему медленно, по чуть-чуть — так во избежание кессонной болезни поднимаются с большой глубины водолазы. Процесс был знакомый, изученный до мельчайших подробностей, и как раз привычность этого процесса помогла Петрову сообразить, что он опять надрался до розовых чертей и, что называется, выпал в осадок.