Затем подполковник снова сосредоточил свое внимание на участковом.
— Так чего ж ты испугался? — ласково, как у напуганного плохим сном малыша, спросил он, и звучавшее в его голосе сочувствие странно не вязалось с недобро прищуренными глазами. — Это над тобой подшутил кто-то, а ты сразу в истерику… У вас ведь тут народ веселый, сплошные шутники да затейники! Это ценить надо, Петров! Раз над тобой такие шутки шутить начали, значит, пользуешься у народа уважением, авторитетом и даже, я бы сказал, любовью… А?
Петров бросил на него исподлобья еще один нехороший, приценивающийся взгляд, а потом вздохнул, будто заранее признавая свое поражение, и просительно сказал:
— Делать-то мне теперь чего, а?
— Де-е-елать? — протянул Завальнюк с таким видом, будто впервые услышал это слово. — А что ты делал, когда отец Михаил тебе лисью голову в кабинет принес? Что ты делал, когда я к тебе с тем же пришел? Вот то и делай — пойди и напейся. Денег тебе дать?
Петров шмыгнул носом и переступил с ноги на ногу, точь-в-точь как школьник, распекаемый завучем за плохую успеваемость.
— Разрешите хотя бы у вас переночевать, — сказал он.
Завальнюк наконец вспомнил про свою сигарету и, взглядом испросив у Холмогорова разрешения, закурил.
— Думаешь, это тебе поможет? — спросил он у Петрова сквозь дым.
— Вам-то помогло, — сказал Петров.
— Что? — опешил подполковник.
— А что? — агрессивно переспросил участковый. — Вы с этой лисьей башкой уже больше суток прожили, и ничего. А это, чтоб вы знали, товарищ подполковник, до вас никому не удавалось. Может, они вас не трогают, потому что вас двое, а может, и еще почему… — Он украдкой взглянул на Холмогорова и поспешно отвел взгляд. — Может, через него, через Алексея Андреевича, и вас… это… ну, Бог бережет.
— Гляди-ка, о Боге вспомнил, — удивился Завальнюк. — Ну как, Алексей Андреевич, согласны вы взять под крыло вот это существо?
Холмогоров нашел в себе силы не поморщиться. Петров был ему в высшей степени неприятен, да и разило от него, как от старого козла.
Впрочем, старался Алексей Андреевич зря. Завальнюк без труда угадал его мысли и с мягкой насмешкой процитировал:
— Милосердие — одна из наиглавнейших христианских добродетелей.
Это было уже чересчур: Холмогоров как-то не привык выслушивать проповеди о христианском милосердии от подполковников ФСБ.
— Дом не мой, — сказал он сухо, — и распоряжаться им я не имею права. Ночуйте на здоровье, только имейте в виду, что никакой нежности я к вам не испытываю.
— А я не баба, чтоб ко мне нежность испытывать, — нагрубил заметно успокоившийся Петров.
Скрипя нечищеными сапогами и не сводя глаз с бутылки, он приблизился к столу и протянул руку.
— Но! — как на лошадь, прикрикнул на него Завальнюк.
Петров отдернул руку и непроизвольно облизнулся.
— Красиво живете, — сказал он хрипло, оглядывая стол. — Колбаса, сыр, крабы…
— Милости прошу, — сказал Холмогоров и тут же спохватился, что продукты доставлены Завальнюком, и он, Холмогоров, не имеет ни малейшего права по собственной воле скармливать их пьянице участковому.
Завальнюк, впрочем, не возражал.
— Давай-давай, — сказал он, усмехаясь, — налетай. Недели две небось не закусывал?
— Жрать охота до смерти, — на это ответил, Петров, усаживаясь за стол и без спроса хватая вилку Петра Ивановича.
Жрал участковый торопливо и жадно — именно жрал, а не ел. Он хватал еду руками, чавкал, давился, ронял крошки и все время, как кот на сметану, поглядывал на бутылку. Перехватив один из таких взглядов, предусмотрительный Завальнюк взял бутылку со стола и переставил на подоконник, подальше от участкового.
Петров проследил за этой операцией тоскливым взглядом потерпевшего кораблекрушение, который наблюдает, как тает в морской голубизне спасительный парус. Завальнюк аккуратно поправил застиранную ситцевую занавеску, скрыв от участкового вожделенный сосуд. Петров подавил вздох и вернулся к еде.
Завальнюк неторопливо курил, наблюдая, как Петров жрет. Алексей Андреевич безучастно сидел у стола, привалившись спиной к круглым, лоснящимся от множества точно таких же прикосновений бревнам, и терпеливо ждал, когда же закончится этот бесконечный вечер бесконечного дня. «Has been a hard day's night», — вспомнилась ему строчка из «Битлз» — «Был вечер трудного дня», и тут же на смену ей пришла другая мысль: «Да нет, еще не вечер». Она появилась в голове как будто откуда-то извне, как ответ на вполне естественное желание Холмогорова поскорее вытянуться на постели, закрыть глаза и перестать видеть жрущего участкового и насмешливо наблюдающего за ним Завальнюка.
Проанализировав эту чужеродную мысль, Холмогоров вдруг с полной ясностью понял: да, еще не вечер. Все события сегодняшнего непомерно долгого дня были всего лишь прелюдией к тому, что должно было случиться в те несколько часов, что оставались до восхода солнца. Что это будет, Алексей Андреевич не знал, но чувствовал: что-то обязательно будет.
Утолив первый голод, Петров со вздохом глубокого удовлетворения отвалился от стола, икнул, цыкнул зубом и, копаясь в нагрудном кармане грязной форменной рубашки, поинтересовался:
— Вы Потупу где заперли?
Завальнюк, который в это время закрывал дверцу печки, куда только что выбросил окурок, не разгибаясь, повернул к нему голову.
— А что? — спросил он. — Хочешь передачу отнести?
— Хрен ему волосатый, а не передачу, — сказал участковый. — Пускай ему жена передачи таскает, если не лень.
— А чего ж тогда спрашиваешь? — поинтересовался подполковник.
Он уже выпрямился и с любопытством смотрел на Петрова. Говорить участковому о том, что Потупа сбежал, он почему-то не спешил.
— Так ведь ключи от каталажки у меня, — объяснил Петров. — А если его, змея, хорошо не запереть, он ведь и смыться может.
Завальнюк криво улыбнулся.
— Ты, Петров, как всякий истинно русский человек, крепок задним умом. Надрался, как свинья, проспал целый день, а теперь спрашиваешь, хорошо ли мы его заперли. Поздно ты, приятель, спохватился. Подорвал твой Потупа, пока ты нам у себя в кабинете байки про какого-то Кончара травил.
Как ни странно, это известие Петрова не напутало — может, потому, что в компании Завальнюка и Холмогорова он чувствовал себя в относительной безопасности, а может, по той простой причине, что он был к этому готов. Медленно, раздумчиво лейтенант вынул из кармана мятую пачку «Примы», выковырял из нее кривую сморщенную сигарету и принялся хлопать себя ладонью по карманам, нащупывая спички.
— Ясно, — медленно проговорил он. — То-то я голову себе ломаю: откуда они узнали, что я Потупу раскрыл? А это он же, сволочь, наверное, все эти штуки с лисьими головами проворачивал.
— Вполне возможно, — согласился Завальнюк.
Он смотрел на Петрова внимательно, почти как на равного, и насмешливого пренебрежения в его взгляде больше не было.
— Да не возможно, а наверняка так оно и есть, — сказал Петров окрепшим голосом. — Я ж вам говорил, это уж давно замечено, и не мной одним: как только кто-нибудь в поселке слово ему поперек скажет, заестся с ним, хотя бы и по мелочи, так сразу же — бац! — лисья голова.
— И что, — спросил Завальнюк, — все эти люди пропали без вести?
— Почему все? Только некоторые. Остальные, кто поумнее, сразу к Потупе бежали. Сложат в корзинку что бог послал — сальца там, самогоночки, яичек из-под несушки, мясца вяленого, а то и денежку в тряпочке — и на поклон. Извини, мол, Семен Захарович, бес попутал, сам не знаю, чего это на меня накатило, так ты уж, мил человек, зла на меня не держи…
— И что?
— Ну и все, как и не было ничего. Спорщик этот шелковый делается, а Потупа гоголем ходит и на всех поплевывает.
— Странно, — подал голос Холмогоров. — Вы его не любили, он вас тоже не жаловал, а лисью голову прислал только сейчас… Или это не первая? Может, вы тоже к нему с корзиночкой бегали?
— Еще чего! — возмутился участковый, но тут же сник. — Я так понимаю, — продолжал он, вертя в пальцах сигарету и не замечая, как из нее сыплется табак, — что я его вполне устраивал. Меня уберешь — из города сразу же нового участкового пришлют, а каким он будет, удастся ли сработаться — кто знает? А если каждый месяц по участковому мочить, так даже городское начальство забеспокоится — куда они там у вас деваются, жрете вы их, что ли? А со мной, — заключил он с неожиданной откровенностью, — ему удобно было.
