Завальнюк поморщился, как от зубной боли.

— И ты об этом так спокойно говоришь?

— А как мне об этом говорить? — огрызнулся Петров. — Я свое уже отбеспокоился, товарищ подполковник. И вообще, — добавил он с каким-то безнадежным вызовом, — я, может, это вовсе и не для вас говорю, а вот, для Алексея Андреевича.

Он с непонятной робостью взглянул на Холмогорова и смущенно отвел глаза.

— Для Алексея Андреевича? — предвосхитив вопрос Холмогорова, удивился Завальнюк. — А ему-то это зачем?

— А ни за чем, — вяло откликнулся Петров. — Может, это вроде исповеди. Может, я исповедаться хочу! Вы же не спрашиваете, зачем священнику исповедь, правда?

— Гм, — только и сказал Завальнюк. Он выглядел смущенным.

— Я не священник, — мягко напомнил Холмогоров.

— Другого нету, — сказал Петров. — Ушел наш батюшка. Обозвал меня чуть ли не по матери, в лужу кинул и ушел. Правильно обозвал, и толкнул правильно! Только вот ушел зря, не подумавши. Говорил я ему: не ходи, пропадешь ведь! Даже пистолетом его напугать пробовал, так его разве напугаешь? Боевой был мужик, хоть и поп.

— Он срочную в Чечне служил, — неожиданно сообщил Завальнюк. — В десантно-штурмовом батальоне.

Холмогоров удивленно вздернул брови, а Петров в ответ только пожал плечами и вяло кивнул.

— А, тогда понятно… Да, что-то такое он говорил — я, дескать, крови не боюсь, такого, мол, насмотрелся, что тебе и не снилось… Понятно, понятно…

Он наконец заметил просыпанный табак, горкой лежавший перед ним на столе, чертыхнулся, бросил туда же, на стол, почти пустую трубочку из папиросной бумаги и полез в пачку за новой сигаретой. Сунув ее в зубы, Петров отыскал спички и, воровато покосившись — нет, не на Холмогорова, а на образа, — закурил.

Пепельницы на столе не было, и Завальнюк поспешил исправить эту оплошность, пока участковый не бросил горелую спичку прямо на пол и не начал стряхивать пепел в тарелку. Отодвинув в сторону занавеску, подполковник взял с подоконника банку из-под консервированных крабов и поставил ее на стол.

Петров не поблагодарил Петра Ивановича; казалось, он даже не заметил оказанной ему услуги, сосредоточив все свое внимание на окне. Холмогоров решил, что участкового опять заворожил вид стоявшей на подоконнике бутылки, но дело было явно не в этом, уж очень странно менялось у Петрова лицо. Глаза его отчего-то выкатились, челюсть отвалилась, а до этого расслабленная поза вдруг сделалась напряженной, как будто участковый собирался прямо с табурета взять, старт спринтерской дистанции.

Проследив за направлением его взгляда, Алексей Андреевич не увидел ничего особенного. Разве что ночь за окном сделалась не такой непроглядной, как полчаса назад. Теперь тьма снаружи выглядела не черно-синей, как раньше, а какой-то бурой, с багровым отливом, и в ней то и дело мелькали какие-то оранжевые сполохи.

— Йокалэмэнэ, — непонятно произнес Петров и тут же внес полную ясность: — Да это ж моя изба горит! Вот суки!

Холмогоров и Завальнюк кинулись к окну, едва не стукнувшись лбами, и убедились, что участковый не ошибся: в отдалении, как раз там, где стоял его дом, действительно полыхал пожар.

Позади них заскрежетал ножками по полу и с грохотом опрокинулся тяжелый дубовый табурет. Обернувшись на шум, они увидели Петрова, который, держа в одной руке забытую сигарету, другой вынимал из кобуры пистолет. Лицо у него было зверское, как будто это не он несколько минут назад трясся и всхлипывал от животного ужаса.

— Фуражка, — сказал он неожиданно, — китель почти новый! Все ж сгорит на хрен! Суки!!!

— Молчи, дурак. Кителя ему жалко! — в сердцах сказал Завальнюк и, оттолкнув участкового, кинулся вон из избы.

Холмогоров поспешил за ним, слыша, как сзади топает сапогами, пыхтит и матерится участковый Петров.

— Не иначе как от молнии загорелось, — иронически произнес жестокий подполковник Завальнюк.

Они торопились изо всех сил, но, разумеется, не успели — тушить было уже нечего, дом догорал. Он горел ярко и быстро, как церковная свеча; сухое дерево трещало в пламени, которое при полном безветрии столбом поднималось к небу, усеянному крупными, неправдоподобно яркими звездами.

Взметнув к небу тучу искр, с шумом провалилась тесовая крыша. Пламя шарахнулось вширь, выхватив из багрового мрака лица добровольных пожарных, которые больше не пытались ничего тушить, а просто стояли вокруг и смотрели, как догорает дом участкового. Холмогоров отметил про себя, что их на удивление мало; видимо, большинство жителей поселка давно уже ожидало чего-нибудь в этом роде и не хотело оказаться замешанным в этой темной истории. Нежелание это оказалось так велико, что люди не пришли даже поглазеть на пожар; здесь, на границе отбрасываемого пламенем светового круга, стояли только ближайшие соседи, высыпавшие на улицу из опасения, как бы огонь не перекинулся на их избы. Такой угрозы, к счастью, не существовало, поскольку ночь выдалась ясная и безветренная. Люди стояли и смотрели, не переговариваясь и даже не шевелясь. Грозная красота этого зрелища словно околдовала их, обратив в каменные изваяния.

Впереди всех на утоптанной земле по-собачьи сидел поросенок Могиканин. Его растопыренные задние ноги смешно торчали вбок, в настороженных глазках-бусинках плясали отблески пламени. Могиканин тоже смотрел на пожар, не в силах оторваться от этого зрелища; Холмогоров невольно перевел взгляд на Петрова и с трудом сдержал совершенно неуместную улыбку: все-таки участковый и Могиканин были похожи, как родные братья.

Петров встрепенулся, будто проснувшись, и обвел едва различимые в багровых сумерках лица односельчан тяжелым, ненавидящим взглядом.

— Все видели, — тихо, ни к кому не обращаясь, сквозь зубы процедил он, — все знают… Посмотреть пришли… Смотрите-смотрите, радуйтесь… Суки!

— А ты не кипятись, погорелец, — так же негромко, но гораздо спокойнее сказал ему Завальнюк. — Ты кто такой, чтобы требовать от них сочувствия? Сам-то ты много ли им сочувствовал? Много помощи они от тебя видали?

Петров промолчал, со свистом дыша через стиснутые зубы и невидящим взглядом уставившись в огонь. Там, в огне, опять что-то рухнуло, с треском взметнулись искры.

— И потом, — продолжал Завальнюк, морщась и прикрывая рукой лицо от накатившего волной жара, — с чего ты взял, что это обязательно поджог? Да нет, я не шучу, — поспешно добавил он, перехватив удивленный, осуждающий взгляд Холмогорова. — Лампа на столе осталась, так? Ты же ее не погасил, правда?

— Ну, — по-прежнему глядя в огонь, рассеянно отозвался Петров.

— Вот тебе и «ну». Самогон ты разлил? Разлил, сам рассказывал. А самогон у кого брал? Небось, у тетки Груни?

— Ну, допустим.

— Ну, вот тебе и готовый пожар. У тетки Груни ведь не самогон, а ракетное топливо, — доверительно пояснил Алексею Андреевичу Завальнюк. — Я сам пробовал. Ей-богу, градусов семьдесят будет, не меньше.

— Восемьдесят три, — безучастно поправил Петров. — Я проверял.

— Вот, — удовлетворенно произнес подполковник. — Да еще если наш Петров впопыхах лампу опрокинул… Ну, в таком случае оно бы и без самогона полыхнуло в лучшем виде, а уж с самогоном-то полный верняк, тут и думать нечего. Эй! — воскликнул он вдруг. — Ты что делаешь, погорелец?!

Повернув голову, Холмогоров увидел, что Петров, стоя в позе горниста, играющего утреннюю зорю, допивает остатки вина из бутылки, которую он ухитрился прихватить с подоконника в доме отца Михаила. Пламя красиво просвечивало сквозь зеленое бутылочное стекло, и было хорошо видно, как с каждым сделанным участковым глотком внутри понижается уровень жидкости.

— Вот же стервец, — с оттенком восхищения сказал Холмогорову подполковник.

Петров допил вино, сунул под мышку пистолет, переложил бутылку в правую руку и, размахнувшись, швырнул ее в огонь. Бутылка беззвучно канула в гудящее, потрескивающее пламя, выбив из какого-то бревна снопик искр.

— Ну, чего вылупились?! — крикнул Петров зрителям и снова взял в руку торчавший под мышкой, как градусник, пистолет. — Валите по домам, тут вам не цирк! Разойтись, я сказал!