Зеваки начали молча расходиться по одному и парами, напуганные, по всей видимости, не столько пистолетом участкового, сколько прозвучавшим в его голосе яростным надрывом.

— Ты пистолетик-то спрячь, — негромко посоветовал Завальнюк. — Далеко ли до греха?

— Сейчас, — ответил Петров, но пистолет почему-то не спрятал. Завальнюк, впрочем, не стал настаивать, благо зеваки уже разошлись, беззвучно растаяв в темноте. Даже Могиканин тихонько слинял куда-то, словно сообразив, что он — единственный из зрителей, кого раздосадованный участковый может застрелить, не боясь уголовной ответственности.

Они остались втроем, по-прежнему стоя у покосившегося гнилого забора и глядя на уже начавший терять силу огонь, как будто в ожидании чего-то, что должно было произойти в ближайшее время. Именно такое ощущение напряженного и неприятного ожидания было у Холмогорова. Что чувствуют Петров и Завальнюк, он не знал, но его спутники продолжали стоять на месте, хотя делать им тут было нечего.

Над зубчатым склоном холма взошла полная луна — неправдоподобно красная, навевающая какую-то мистическую жуть. Будто приветствуя ее восход, в доме с шумом завалилась еще одна обглоданная пламенем стена, в небо взметнулся новый фонтан искр.

— Тут бабочка пролетела, крылышками помахала, стало море потухать и потухло, — негромко процитировал Чуковского подполковник Завальнюк.

— Полнолуние, — невпопад откликнулся Петров. — Говорят, самое время для оборотней.

Завальнюк пренебрежительно хмыкнул, но то, как он быстро оглянулся сначала через одно, а потом через другое плечо, многое сказало Холмогорову.

— Да ваши-то оборотни, как я погляжу, не шибко на луну внимание обращают, — возразил Завальнюк участковому. — Шастают бесперечь, угомона на них нет. Ты их святой водой поливать не пробовал?

— Это можно, — неожиданно охотно подхватил нить разговора участковый. — С оборотнем, товарищ подполковник, справиться вообще просто, буквально раз плюнуть. Тут даже серебряных пуль не надо, других способов навалом. Можно, как вы говорите, святой водой на него побрызгать, можно в огонь затолкать или, к примеру, кол осиновый ему, лешему, в грудину засадить. Дело-то за малым: сперва его поймать надо и… это… зафиксировать.

— Да ты, оказывается, веселый парень, — удивленно протянул Завальнюк, сообразивший наконец, что Петров над ним попросту издевается.

— Ага, — поддакнул участковый. — У нас тут все веселые, вы ведь сами давеча сказали. Жизнь у нас, товарищ подполковник, такая, что просто обхохочешься. Эх, поймать бы того, кто нам такую жизнь устроил, уж я бы с него живого не слез!

— Руки коротки, — небрежно обронил Завальнюк.

Холмогоров внимательно посмотрел на него, но подполковник ответил ему открытым и безмятежным взглядом.

— Вот я и говорю, — вздохнул Петров, не заметив этого короткого обмена взглядами у себя за спиной.

Он звучно, совсем как Потупа, отхаркался и плюнул в слабеющий огонь, но, разумеется, не доплюнул — от пламени волнами накатывал нестерпимый сухой жар, и держаться на расстоянии даже самого мощного плевка от горящего дома было попросту невозможно.

— Недолет, — констатировал Петров, утирая губы ладонью. — Эх, вмазать бы сейчас! Зря я этих уродов разогнал, надо было кого-нибудь за пузырем послать. Посидели бы у костерка, как туристы… Ну, вроде как пикник, что ли… Куда бы это сбегать? — деловито закончил он, озираясь по сторонам.

— Ты это прекрати, — строго сказал Завальнюк, беря его за рукав. — Слышишь, Петров?

— А чего Петров? — участковый сердито вырвал у него свой рукав. — Хватают еще… Чего Петров-то? Что, выпить нельзя? Это, между прочим, мой дом догорает, а не ваш! Вот он, я, весь тут, перед вами, и все мое имущество при мне — и движимое, и, мать его, недвижимое. Так теперь мне еще и выпить запрещается? Алексей Андреевич, — неожиданно повернулся он к Холмогорову, — ну, хоть вы ему скажите!

Несмотря на драматизм ситуации, такая попытка апеллировать к нему в решении столь вздорного вопроса позабавила Холмогорова. Впрочем, для Петрова данный вопрос, похоже, не являлся таким уж вздорным; участковый не произнес модного среди городской молодежи слова «достали», но оно, это хлесткое жаргонное словечко, ясно читалось в обиженном выражении его лица. Он рассматривал реплику Завальнюка как попытку отнять последнюю оставшуюся у него в этой жизни радость, развеять последнюю иллюзию свободы — действительно последнюю, ибо никаких иных радостей, свобод и даже иллюзий у лейтенанта милиции Петрова и впрямь не осталось. Да, при ближайшем рассмотрении вопрос оказывался далеко не вздорным; Алексей Андреевич набрал в грудь воздуха, лихорадочно пытаясь сформулировать достойный, правильный ответ — такой, чтобы участковый и не обиделся, и хотя бы на время оставил мысль о выпивке.

В этот самый миг уже почти готовая обтекаемая фраза вылетела у него из головы, поскольку Холмогоров вдруг ощутил настоятельную потребность сделать что-то иное. Он еще не понял, что именно собирается предпринять, а его правая рука уже протянулась, будто сама собой, и что было сил толкнула участкового в грудь.

Не ожидавший подобного вероломства и незнакомый с воистину богатырской силой Холмогорова, участковый коротко вякнул и, нелепо взмахнув руками, в одной из которых все еще сжимал пистолет, с шумом опрокинулся навзничь. В следующее мгновение сквозь слабеющий гул пламени до них долетел характерный сухой щелчок, и винтовочная пуля, коротко свистнув в нескольких сантиметрах от бороды Холмогорова, с треском сшибла верхушку гнилой штакетины.

— А, чтоб тебя! — закричал Завальнюк. — Ложись!

Голос у него звенел от возбуждения и испуга, как у мальчишки, который, играя в войну, вдруг обнаружил в руках у себя и своего «условного противника» вместо грубо обструганных дощечек настоящее боевое оружие. Сам подполковник ложиться не стал, а только припал на одно колено, выхватив из-за пазухи свой огромный пистолет, в полумраке казавшийся еще больше и страшнее.

У Холмогорова пистолета не было, но он тоже не стал ложиться, ограничившись тем, что присел на корточки, сделавшись практически невидимым на фоне черного от старости забора.

— Вон он, гад! — крикнул Завальнюк, указывая в темноту стволом пистолета. — Стой, стрелять буду!

Конец его фразы потонул в грохоте выстрелов, но стрелял не подполковник. Повернув голову на звук, Холмогоров увидел Петрова, который, поднявшись во весь свой невеликий рост и держа пистолет на вытянутых руках, палил по кустам на опушке леса. Холмогорову почудилось, что там на мгновение промелькнула странно сгорбленная, сутулая, почти обезьянья фигура. Потом фигура скрылась, и Петров перестал стрелять. Его подсвеченное отблесками угасающего пожара лицо поразило Холмогорова выражением какой-то хищной радости и азарта, как будто лейтенант стрелял не по конкретному противнику, а по собственным страхам, не дававшим ему нормально, по-человечески жить уже который год. Очевидно, так оно и было; наверное, Петров, сам того не подозревая, носил в своей душе под толстым слоем холодного пепла непогасшие угли отваги и долга.

— Молодец, Петров! — крикнул Завальнюк, вскакивая и бросаясь туда, где мелькнула неясная тень. — Прикрой! Только не зацепи, он мне живым нужен!

— Ага, — с какой-то очень странной интонацией сказал ему вслед Петров и, подняв ствол пистолета к усеянному звездами ночному небу, принялся размеренно, будто гвозди заколачивал, палить в воздух.

Он выстрелил шесть раз и завозился, меняя обойму. Холмогоров удивился: если верить арифметике, получалось, что Петров сделал по кустам всего три прицельных выстрела, в то время как Алексею Андреевичу почудилось, будто участковый строчил, как из пулемета. Воистину, у страха глаза велики…

Петров деловито передернул затвор и начал поднимать руку с пистолетом.

— Погодите, — тоже поднимаясь во весь рост, сказал ему Холмогоров. — По-моему, уже все.

Петров прислушался, стоя с поднятым кверху пистолетом, и кивнул. Вокруг было тихо, даже собаки не лаяли, испуганно притихнув. Потом на опушке затрещали кусты и мелькнул луч карманного фонарика.