Охрана с отцом Михаилом в переговоры не вступала; за долгие дни и ночи, проведенные на скрипучей железной койке, батюшка устал строить предположения и догадки, и потому неожиданное появление в камере самого Кончара его не только встревожило, но и обрадовало. Конечно же, человек-медведь явился к нему не просто так, а с каким-то разговором. Разговор этот мог быть посвящен всего-навсего времени и способу предстоящей казни, но отца Михаила это не слишком пугало: он давно смирился с неизбежностью гибели и хотел лишь узнать, для чего, с какой целью Господь даровал ему эту отсрочку, не дав умереть в яме. Объяснить это мог только Кончар; батюшка ждал этого разговора и действительно обрадовался: приход Кончара означал, что он все рассчитал правильно, а не просто выдавал желаемое за действительное.
Кончар вошел в камеру, как обычно, в сопровождении двух вооруженных человек из своей свиты и первым делом одним небрежным жестом убрал автоматчиков из помещения. Те молча попятились, не спуская недобро поблескивающих глаз с распростертого на койке священника; дверь за ними закрылась, и батюшка остался один на один с Кончаром.
Великан с неизменной медвежьей шкурой на плечах приблизился к кровати. Двигался он легко и бесшумно, и отец Михаил снова подивился таящейся в этом громадном теле силище и координации движений. В Кончаре поражала не столько физическая мощь, сколько легкость, с которой он этой мощью управлял. В нем не было даже намека на медлительную бычью неуклюжесть, присущую некоторым очень сильным людям, — это был прирожденный боец, стремительный и ловкий. Ввиду этого отец Михаил оставил промелькнувшую было мысль о попытке, вскочив с постели, огреть Кончара по голове тяжелым табуретом с железным сиденьем. В принципе, он мог это проделать, ибо был уже далеко не таким слабым, каким старался выглядеть, однако Кончар явно принадлежал не к тому сорту людей, что позволяют просто так, за здорово живешь, лупить себя по башке предметами обстановки.
— Ну, здорово, борода, — с неожиданным дружелюбием произнес Кончар и, подвинув ногой ближе к кровати табурет, так и не ставший орудием нападения, с удобством на нем разместился. — Как самочувствие?
— А ты как думаешь? — нарочито болезненным голосом проговорил батюшка и на мгновение закатил глаза, будто бы от великой слабости. — Тебя бы, жулика косматого, к медведю в яму кинуть, ты бы тогда не спрашивал, как себя после этого чувствуют.
Кончар быстро оглянулся через плечо на дверь и снова повернулся к отцу Михаилу. На лице его, против всяческих ожиданий, появилась хитроватая, добродушная улыбка.
— А тебя, между прочим, никто силой в яму не гнал, — заявил он. — Ты сам туда полез, по своей воле. Скажешь, у тебя не было выбора?
— А по-твоему, это выбор? — сердито огрызнулся отец Михаил. Злость его была наигранной; на самом деле ему было чертовски любопытно узнать, с чего это вдруг Кончар так резко переменил свое отношение к нему. — Хорош выбор: драться голыми руками с медведем или задницу тебе лизать! По мне медведь лучше.
— Вот я и говорю: ты сам выбрал, — сказал Кончар.
— А я говорю, что ты обыкновенный жулик, — заявил батюшка. — То есть необыкновенный.
— Ну, будет, — даже не думая злиться, сказал человек-медведь. — Что ты лаешься, как баба? На тебя это совсем не похоже. От слабости, что ли?
Отец Михаил промолчал. Вообще-то, он избрал такую линию поведения именно для того, чтобы показаться слабым и раздражительным, как все больные, беспомощные люди, но сказать: «Да, от слабости», естественно, не мог — это наверняка показалось бы Кончару подозрительным.
— Да, — сказал Кончар, задумчиво разглядывая отца Михаила, — ты и впрямь слаб, как я погляжу. Хотя и не так плох, как Синица рассказывает. Жалеет она тебя, что ли? Ты смотри, борода, не забивай девке голову своими глупостями.
— Твои глупости, конечно, лучше, — проворчал отец Михаил, стараясь не показать, как встревожила его проницательность Кончара.
— Мои глупости? — Кончар, казалось, был искренне удивлен. — Это какие же, например?
Отец Михаил подумал, что надо как-то увести разговор в сторону от Синицы, а заодно попробовать разжиться хоть какой-то достоверной информацией.
— Да ты вокруг погляди, — предложил он. — Тут у тебя все — одна сплошная глупость. Перья какие-то в головах… Смолоду в индейцев не наигрались, что ли?
— Ну, перья… — Кончар добродушно ухмыльнулся. — Перья, борода, это знак отличия. Медали нам тут чеканить не из чего, понял? А отметить человека, бывает, надо — замочит он кого-нибудь или, скажем, тройню состругает…
— Это как же вы определяете, чья тройня? — ядовито осведомился отец Михаил. — У вас же тут полный промискуитет!
Кончар опять усмехнулся, ничуть не обескураженный словом, которое, помимо него да отца Михаила, вряд ли было знакомо хоть кому-то на двести верст в округе.
— Врешь, борода, — сказал он. — Промискуитет — это стадия неупорядоченных половых отношений в первобытном обществе, да и то предполагаемая. Если хочешь знать мое мнение, господин-товарищ Энгельс ее попросту выдумал. Это я тебе ответственно заявляю, как человек, проверивший его теорию на опыте. Понимаешь, поначалу я на это дело как-то не обращал внимания — других забот было навалом. А потом гляжу: нет, надо порядок наводить! То подерутся из-за бабы, а то и резню устроят. До стрельбы дело доходило, а у меня ведь не только каждый человек на счету, но и каждый патрон.
— Поначалу — это когда же? — спросил отец Михаил.
Кончар хмыкнул, искоса глядя на него.
— Думаешь, я не вижу, что ты из меня информацию вытягиваешь? — сказал он. — Когда и почему — это, брат, не твоего ума дело… пока. Сойдемся поближе, все тебе расскажу как на духу.
— А с чего это ты взял, что я с тобой ближе сходиться стану?
— А у тебя, борода, выхода другого нет. Ты же понимаешь, что подохнешь просто так, ни за что, и про подвиг твой во имя веры ни одна собака не узнает.
— А подвиги не для того совершаются, чтоб про них узнавали, — возразил отец Михаил. — Подвиг — он потому и подвиг, что человек жизнь свою отдает без расчета на вознаграждение, потому только, что совесть ему так велит.
— Да, брат, тебя не собьешь, — с невольным уважением произнес Кончар. — Хорошо тебе в духовной семинарии мозги вправили, ничего не скажешь! Говоришь, как поп, дерешься, как солдат… Нет, такого, как ты, в расход пускать — расточительство! Погоди, дай срок, мы с тобой еще подружимся.
— Да что это с тобой? — искренне удивился отец Михаил. — То кричал, что я тебе враг, а теперь в друзья набиваешься… Мухоморов переел? Синица говорила, что ты на меня здорово обозлился, а ты ко мне чуть ли не целоваться лезешь…
— Синица правильно говорила, — усмехнулся Кончар. — Уважение уважением, а обозлил ты меня крепко. Ну, думаю, гнида бородатая, я тебе устрою, я тебе покажу, как заточки в голенище прятать! А потом…
— И что потом?
Кончар помедлил, будто решая, стоит ли продолжать, вынул из кармана пачку сигарет и протянул ее отцу Михаилу.
— Закуришь?
— Не курю, бросил, — отказался батюшка.
— Значит, раньше все-таки курил… А потом, значит, бросил… Как же, понимаю — духовное лицо!
— Вот именно, — сухо сказал батюшка. Странно, но курить ему не хотелось совсем, хотя раньше, бывало, это греховное желание накатывало на него с необыкновенной силой и в самые неподходящие моменты, особенно когда приходилось выслушивать исповеди прихожан.
— Самое время снова начать, — заметил Кончар и, чиркнув колесиком самодельной зажигалки, со вкусом затянулся душистым дымом дорогой сигареты. — Какое ты теперь к черту духовное лицо?
— Да уж какое есть, — еще суше ответил отец Михаил.
Кончар покачал головой.
— Опять врешь, — сказал он спокойно. — Поп из тебя — как из бутылки молоток. То есть наоборот — как из молотка бутылка… Ты не поп, ты — солдат, и солдат хороший.
Отец Михаил опять промолчал, не зная, что возразить. Увы, бывали в его жизни моменты, когда он сам думал о себе точно так же: что священник из него так и не вышел и что он — просто самозванец в рясе, пытающийся казаться не тем, кем является на самом деле.
