— Я как-то раз зашел к тебе сюда, когда ты после ямы без памяти валялся, — продолжал Кончар, не дождавшись ответа. — Честно говоря, хотел посмотреть на тебя и решить, что с тобой делать — сразу добить или дать очухаться, чтобы потом разделаться с тобой по всем правилам, как полагается… Зашел я, значит, к тебе и вижу… Ну, словом, увидел я твое плечо и сразу понял, что ты за птица.

Отец Михаил невольно опустил взгляд на свое обнаженное левое плечо и увидел краешек армейской татуировки, выглядывавший из-под наложенной Синицей повязки.

— Вот-вот, — сказал Кончар, заметив, куда он смотрит, — про это я и говорю. То-то же ты мне сразу странным показался: с виду поп попом, а Карася одним ударом без малого укокошил. А как увидел твою татуировку, так и понял: если бы у тебя с собой хотя бы двустволочка была, хрен бы мои дозорные тебя взяли и хрен бы мы их из дозора дождались. В общем, если бы не татуировка, ты бы уже давно подох, борода. Это из-за нее я к тебе Синицу приставил, из-за нее сказку сочинил — мол, когда окрепнешь, снова в яму…

— Ах, сказку?

Кончар усмехнулся.

— Шибко-то не радуйся, — сказал он. — Песенку помнишь? Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… Не договоримся — будет тебе вместо сказки суровая быль. Но мы договоримся.

— Это с чего же ты взял, что мы договоримся?

— Да с того, башка твоя еловая, что мы с тобой одинаковые! Всего-то и разницы, что ты прямо с войны в попы подался, а я оттуда же — в лесные духи… Так это, считай, одно и то же.

Информация была очень любопытная, но в данный момент отцу Михаилу было не до информации — последние слова Кончара требовали немедленного ответа. Чувствуя, как к горлу подступает клокочущая волна в высшей степени греховного гнева и не рискуя открыть рот, дабы не выпустить ее наружу, отец Михаил молча оторвал от тощего тюфяка, на котором лежал, здоровую правую руку и, сложив пальцы этой руки в незамысловатую фигуру, сунул ее чуть ли не в самый нос Кончару.

— Это еще что за пантомима? — удивился Кончар, разглядывая увесистый батюшкин кукиш.

— Может, мы с тобой в чем-то и похожи, — сказал отец Михаил, справившись с гневом, — да только в самом главном мы разные.

— Это в чем же? — заинтересованно спросил Кончар.

— А ты не понимаешь? — держать руку на весу оказалось тяжелее, чем представлялось отцу Михаилу, и он с облегчением уронил ее вдоль тела. — Ладно, объясню. Я, конечно, плохой священник, в этом ты прав. Но я, как умею, Господу служу, а после него — людям. А ты никому не служишь, кроме своей гордыни.

— И из этого, — в тон ему подхватил Кончар, — следует, что я плохой, а ты хороший. Так?

— «Плохой — хороший» — это, конечно, упрощение, — сказал отец Михаил, не понимая, к чему клонит оппонент. — Но, в общем, да.

— Ну, так получи обратно, — с видимым удовольствием сказал Кончар и действительно сунул отцу Михаилу под нос кукиш — здоровенный, намного больше, чем тот, которым минуту назад щеголял батюшка. — Ты, борода, вот о чем подумай, — продолжал он, дав отцу Михаилу вдоволь насладиться лицезрением фигуры из трех пальцев. — Какая твоему богу от тебя польза — об этом мы даже говорить не станем, потому что пользы, сам знаешь, никакой. Ты мне другое скажи: какая польза от тебя людям, которым ты якобы служишь?

Отец Михаил промолчал, потому что сам нередко задавался этим же вопросом.

— Ну? — насмешливо произнес Кончар. — Молчишь? Так я сам тебе скажу, какая от тебя людям польза. Утешения, наставления, ну, и вроде представительская функция — человек тебе скажет, а ты, значит, Богу передашь. Так? Ну, так ведь это, браток, одна болтовня, с какой стороны на твое служение ни посмотри. Есть Бог, нету Бога — все равно от тебя, борода, и от таких, как ты, ни ему, ни людям ни жарко ни холодно. Паразит ты бородатый, вот и все твое служение Богу и людям. А теперь возьми меня. Допустим, ты прав, и служу я только себе или, как ты выразился, своей гордыне. Пускай, я и не скрываю. Но ты прими в расчет вот что: все мои люди, сколько их тут есть, живы только потому, что я им эту жизнь подарил. Не Бог, не черт, не дух лесной и даже не мама с папой — я! Пускай гордыня! Да, гордыня! Да, захотелось, чтобы кто-то мне поклонялся, чтобы сапоги лизали, чтобы служили мне, как цирковые собачки. И что я сделал? Наврал кому-нибудь? Спрятался за кого-то? Ничего подобного! Знаешь, как я поступил? Я взял две сотни мертвецов и подарил им жизнь. Я им сказал: живите! Плодитесь и размножайтесь, но помните, кто вас, мертвых, сделал живыми. А кто забудет, сразу вернется в исходное состояние… По-моему, это честно.

— А по-моему, ты просто больной, — сказал отец Михаил, тщательно скрывая то глубокое впечатление, которое произвели на него слова Кончара — не столько сами слова, сколько искренняя убежденность человека-медведя в своей правоте.

— Ты просто мало знаешь, — сказал Кончар, — и, как всякий профессиональный лжец, не способен поверить кому бы то ни было просто так, на слово. Хорошо, я представлю тебе доказательство.

Он легко поднялся с табурета, подошел к двери и распахнул ее настежь. Отец Михаил подумал, что Кончар собрался уходить, но не тут-то было. Высунувшись в коридор, человек-медведь позвал:

— Хромой, зайди-ка!

Он посторонился, пропуская в камеру одного из своих телохранителей. Это был человек лет шестидесяти, морщинистый и лысый, с неопрятными патлами седых волос над огромными оттопыренными ушами. Дряблая кожа его рук была сплошь покрыта расплывшейся вязью старых татуировок, слезящиеся, воспаленные глаза прятались в морщинистых складках. Войдя, Хромой закрыл дверь и замер как истукан, без всякого выражения глядя прямо перед собой.

— Скажи-ка, Хромой, — обратился к нему Кончар, — кем ты был раньше?

— Бухгалтером, — сказал Хромой.

— Так, хорошо. А потом?

— Потом я убил восемь человек, меня поймали и дали вышку.

— А потом?

— Потом приговор привели в исполнение.

Отцу Михаилу захотелось ущипнуть себя, настолько все это походило на бредовый сон.

— И кем ты стал после приведения приговора в исполнение? — не унимался Кончар.

— Известно, кем — покойником, — спокойно ответил Хромой. — А потом ты меня оживил.

— Ты все еще мне не веришь? — обернувшись к отцу Михаилу, спросил Кончар.

— Спектакль, — пренебрежительно отозвался батюшка. — Детский утренник. Удивляюсь только, как тебе удалось заставить этого человека так хорошо вызубрить роль. Он не производит впечатления способного ученика.

— Детский утренник, — задумчиво повторил Кончар и вздохнул. — Ну что ж, борода, ты сам этого хотел. Скажи-ка, — снова обратился он к Хромому, — как ты себя чувствуешь в последнее время?

— Нога болит, — пожаловался Хромой, — и зубов почти не осталось, жевать нечем. Бабы от меня нос воротят, да и не нужны они мне уже, бабы-то. Чего мне с ними делать?

— Да, плохи твои дела, — посочувствовал Хромому Кончар. — Так, может, в лес пора?

— Ты меня отпускаешь? — спросил Хромой. Спокойно спросил, как о какой-то повседневной мелочи.

— Скучно без тебя будет, — сказал Кончар, — да что ж поделаешь? Ты под кем ходишь-то?

— Под ящерицей.

— Под ящерицей, ага… Ну, гляди, ящерицу-то с умом выбирай, а то попадется опять хромая да беззубая, наплачешься тогда.

— Гы-гы, — засмеялся Хромой, обнажив в неумелой, но, без сомнения, радостной улыбке гнилые пеньки зубов. — Хромая ящерица, гы!

Кончар тоже засмеялся, вторя ему. Одному отцу Михаилу было не до смеха: он никак не мог понять, что происходит, однако всем своим существом ощущал приближение чего-то нехорошего.

— Ну, ступай, — отсмеявшись, сказал Кончар. — Я тебя отпускаю.

Все еще посмеиваясь, Хромой стащил через голову и прислонил к стенке автомат, расстегнул висевшую на поясе кобуру и вынул оттуда громоздкий «стечкин». Затвор знакомо клацнул; Хромой с улыбкой приставил дуло к виску и спустил курок раньше, чем отец Михаил успел испугаться.

Содержимое его черепа веером брызнуло наружу, обильно окропив стену и бетонный пол: мертвое тело мягко, как большая тряпичная кукла, повалилось наземь. Ноги в порыжелых кирзовых сапогах конвульсивно дернулись и застыли; отец Михаил почувствовал, что его сейчас стошнит.