— Ну и подонок же ты! — сказал он, проглотив подступивший к горлу ком. — Это же надо быть таким подонком!

— Допустим, — сказал Кончар. — Но теперь-то ты мне веришь?

Отец Михаил не нашелся с ответом. Не верить Кончару означало не верить собственным глазам, однако он чувствовал, что тут кроется какой-то подвох. Но вот какой? Возможно, вся эта сцена была спланирована заранее и разыграна как по нотам. Конечно, усомниться в смерти Хромого невозможно: с того места, где лежал отец Михаил, ему был отлично виден развороченный выстрелом в упор череп и отвратительные беловатые комки выброшенного взрывом мозга, плававшие в кровавой луже. Но, может быть, больной старик давно мечтал уйти из жизни? Может, это была далеко не первая попытка, и, зная об этом, Кончар нарочно взял его с собой?

— Сомневаешься, борода, — с мягкой насмешкой констатировал Кончар. — Ну, гляди, не жалуйся потом. Свист!!!

Дверь камеры распахнулась, и на пороге возник второй автоматчик. Он бросил на распростертое прямо у него под ногами мертвое тело всего один быстрый взгляд и вопросительно уставился на Кончара. На вид Свисту было лет тридцать пять — сорок, не больше, и выглядел он здоровым как бык.

— Хромого я отпустил, — сказал ему Кончар. — Хотел ему поручить одно дело, да он так торопился, что я и слова вымолвить не успел. Надо бы его разыскать и сказать, чтобы он ко мне зашел, да поскорее.

— Сейчас идти? — деловито осведомился Свист.

— Ну, а то когда же? Я ж тебе толкую, дело срочное, а он, как услыхал, что свободен, будто с цепи сорвался — трах-бах, и ваших нет! Скорей надо, пока он далеко не ушел.

Свист кивнул и молча, все с той же неправдоподобной деловитостью потащил через голову ремень автомата. Снова негромко щелкнула застежка деревянной кобуры, снова в ладони у стоявшего возле двери человека возник тяжелый «стечкин», и снова лязгнул, досылая в ствол патрон, передернутый недрогнувшей рукой затвор.

«А что, — промелькнула в голове у отца Михаила шальная мысль, — пускай! Еще одним душегубом на свете меньше станет — чем плохо?»

Пистолет плавно поднялся, коснувшись дулом загорелого виска, лежавший на спусковом крючке палец напрягся, взведенный курок чуть сдвинулся с места, и тут отец Михаил не выдержал.

— Стой! — гаркнул он во всю силу своих легких, позабыв о том, что должен притворяться больным и немощным.

— Стой, — посмеиваясь, сказал Кончар, и палец на спусковом крючке расслабился.

Свист опять вопросительно уставился на хозяина, все еще держа пистолет у виска.

— Ладно, — сказал Кончар, — я передумал. Пускай Хромой гуляет, не такое уж спешное, если разобраться, у меня к нему дело. Иди, Свист, подожди меня снаружи. Да падаль прибери!

Свист спокойно поставил пистолет на предохранитель и убрал его в кобуру. Затем забросил за спину оба автомата, Хромого и свой, взял труп под мышки, выволок его в коридор и закрыл за собой дверь.

— Вот так-то, борода, — негромко сказал Кончар. — Что ты теперь скажешь? Молчишь? Ну, молчи, молчи. Слово — серебро, молчание — золото… Время на размышления у тебя есть, но учти, его осталось немного. Не так ты слаб, как притворяешься. Про яму не забывай, а главное — думай! Я тебя, солдат, убивать не хочу, таких, как ты, — один на миллион. А за Свиста тебе спасибо, он мне еще пригодится.

С этими словами Кончар встал и, перешагнув кровавую лужу у двери, вышел из камеры. Отец Михаил остался в одиночестве осмысливать увиденное. Батюшка пребывал в тягостном недоумении, ибо разговор, которого он так ждал, ничего не прояснил, а, напротив, еще больше все запутал.

От места, где они стояли в дозоре, до лагеря было рукой подать — верст семь или восемь. В одиночку Шелест отмахал бы это расстояние за какой-нибудь час, от силы за полтора — это если идти не торопясь, ко всему присматриваясь и все примечая. Однако шел он не один, а с Лисом, а Лис, не пройдя и трех километров, начал пыхтеть, сипеть и канючить, что пора бы уже и остановиться — передохнуть, перекурить и перемотать сбившиеся портянки. Портянки у Лиса вечно сбивались и натирали ноги, и вечно он их перематывал — старательно, подолгу, как будто это было невесть какое сложное дело. Шелест давно уже начал подозревать, что портянки — это всего лишь предлог для очередного привала. Как все воскресшие, Лис не отличался богатырским здоровьем, и ходок из него был неважный — опять же, как из всех воскресших.

Шелест воскресшим не был. Ему шел семнадцатый год, и был он, как все молодые, отменным охотником, разведчиком и следопытом. К воскресшим он относился с должным уважением, однако чем старше становился, тем больше понимал, что толку от них, живущих по второму разу, с каждым годом все меньше. Молодым они в подметки не годились, и единственное, что они по-настоящему умели, это драть глотки и махать руками вокруг ямы, где Кончар на потеху им драл очередного чужака, а то и какого-нибудь ослушника из своих, лагерных.

Шелест легко шагал по укатанной дороге вдоль насыпи заброшенной узкоколейки, без усилий неся на плечах тяжелую радиостанцию. Лис, который не нес на себе ничего, кроме личного оружия, с трудом поспевал за ним, хрипло дыша широко открытым ртом. По лицу его градом катился пот, тронутые сединой неопрятные космы висели сосульками, а изо рта так разило падалью, что Шелест ощущал эту вонь даже на расстоянии. В том, что от Лиса несло, как от несвежей мясной туши, Шелест не видел ничего странного: покойник — он и есть покойник. Видно, пока Кончар собрался его оживить, Лис уже успел наполовину протухнуть, и запах разложения остался с ним в его второй, подаренной лесным духом жизни.

— Да стой ты, падло! — прохрипел сзади Лис. Оглянувшись, Шелест увидел, что напарник заметно прихрамывает — видно, и впрямь ухитрился стереть пятку. — Стой, говорю, сука! Хочешь, чтобы я прямо тут, на дороге, коньки отбросил?

— Будто тебе впервой, — сказал Шелест, останавливаясь.

Как только движение прекратилось, Лис сразу подобрел — похоже, идти ему действительно было невмоготу. Выглядел он лет на пятьдесят, а сколько ему, воскресшему, было на самом деле — поди угадай!

— Так что ж, что не впервой? — пожав плечами, сказал он миролюбиво. — Не впервой — оно, братан, тоже несладко. Присядем-ка, мне портянку перемотать надо, опять, падло, сбилась в сучий хвост…

Пожав, в свою очередь, плечами, Шелест скинул со спины рацию и аккуратно, чтобы ненароком не повредить, поставил ее на мягкую подушку седого мха у подножия старого кедра на обочине. Лис, хромая, сошел с дороги и со стоном уселся прямо там, где стоял, положив автомат сбоку от себя. Шелест стащил с шеи брезентовый ремень «драгуновки», аккуратно прислонил винтовку к дереву и тоже присел. Он ни капельки не устал, однако впитанная с молоком матери привычка в полной мере использовать каждую минуту привала брала свое. Раз привал, значит, надо расположиться как можно удобнее, полностью расслабиться и дать мышцам хорошенько отдохнуть. Вообще-то, привал — дело хорошее, особенно если спешить некуда. Можно перекинуться с напарником словечком — на привале дыхание беречь ни к чему, а язык, он хоть и мышца, но в процессе ходьбы не участвует, так что пусть работает, не жалко…

Лис тем временем, задрав правую ногу к небу, чуть ли не в самый зенит, уже стаскивал с нее пыльный кирзовый сапог. Из сапога вывалилась грязная, перепревшая портянка, действительно свернутая в тугой, сто раз перекрученный жгут. Под портянкой обнаружилась грязная Лисова пятка, украшенная здоровенным, готовым вот-вот лопнуть волдырем. «Недотыкомка, — презрительно подумал Шелест, глядя на эту пятку. — Одно слово — покойник».

— Слышь, Лис, — сказал он лениво, как бы невзначай, от нечего делать. — А расскажи, как ты впервой-то помер?

Вообще-то, задавать воскресшим такие вопросы не полагалось. Тема была не то чтобы совсем уж запретная, но подобные разговоры в лагере не приветствовались, да и воскресшие, когда их все-таки об этом спрашивали, так или иначе уклонялись от прямого ответа — кто отмалчивался, кто отшучивался, кто просто огрызался, а кто и принимался плести явные небылицы. Поэтому правдивого ответа Шелест не ждал, да и вопрос свой он задал просто так, наудачу. Это была своеобразная разновидность шутки, вроде как спросить у бабы, с кем ей интереснее пойти в кусты — с Кончаром или с Хромым?