Не удержавшись (священник!), он все-таки поднес нож ближе к лицу и понюхал. Запах и впрямь был, не почудился — горьковато-сладкий, незнакомый. Не духи, нет, скорее какие-то таежные травы…

— Ну, и чего унюхал? — спросила Синица с насмешкой, которая странно контрастировала с ее пылающими щеками и ушами.

— Прости, — сказал отец Михаил, которому краска на щеках Синицы неожиданным образом вернула спокойствие и уверенность в себе, напомнив вдруг, что перед ним всего-навсего ребенок. — Запах какой-то незнакомый…

— А, — тоже на глазах успокаиваясь, сказала Синица, — так это травка такая. Мы, бабы то есть, ее завсегда настаиваем и этим настоем моемся, чтоб никакая зараза не липла, и для запаха, опять же, чтоб не воняло, как от иных мужиков.

— Ага, — рассеянно сказал отец Михаил, разглядывая нож.

Нож был несерьезный — сточенное до узенькой полоски гибкое лезвие из плохонькой стали, которым в незапамятные времена на лагерной кухне, наверное, резали хлеб, ненадежно прикрепленное к почерневшей деревянной рукоятке разболтавшимися алюминиевыми заклепками. Правда, режущая кромка была острой, хоть ты ею брейся.

— Ты, дяденька, не гляди, — будто прочтя его мысли, тихо, чтоб не услышал за дверью Гнус, сказала Синица. — Тесак, с каким мужики на охоту ходят, мне мимо караульного не пронести. Да и не дают их бабам в руки, тесаков-то, считаные они.

— Да, порядок у вас армейский, — раздумчиво сказал батюшка.

— Чего это?

— Ничего, милая, это я так, про себя. Не боишься?

— Мне-то чего бояться? — возразила Синица и немедленно, чисто по-женски противореча сама себе, призналась: — До смерти боюсь. Ты сам-то как — сдюжишь?

— А то, — от всей души желая вселить в нее уверенность, которой сам не испытывал, с пренебрежением произнес отец Михаил.

Синица мигом учуяла в его голосе дешевую браваду и печально покачала головой.

— Ты прям как наши мужики бахвалишься, — сказала она.

— Много ваших мужиков с Кончаром в яме сошлось и в живых осталось? — воинственно спросил батюшка.

— Да какой там Кончар, — отмахнулась Синица. Медведь это был, самый обыкновенный медведь, разве что голодный. Эх, ты, большой, а в сказки веришь.

— А-ап, — сказал отец Михаил, на мгновение забыв обо всем. — Гм, — сказал он, понемногу приходя в себя. — А ты-то почем знаешь? — спросил он наконец, вновь обретя дар речи.

— А мы, молодые, покойникам не чета, — спокойно ответила Синица. — Все знаем, все примечаем… Шелест раз подглядел, как это делается. В том колодце, через который Кончар в яму сходит, еще подземелье есть, большое, а в нем — клетка железная… Смекаешь?

Смекать тут было нечего, что-то именно в этом роде отец Михаил подозревал с самого начала. Гораздо интереснее ему было спросить, что это за покойники, с которыми уже не в первый раз сравнивала себя и своих сверстников Синица. Однако сейчас у него имелись дела поважнее. Не наелся — не налижешься, и досыта надышаться перед смертью, говорят, еще никому не удавалось.

— Шелест-то как? — спросил он, взвешивая на ладони принесенный Синицей нож и снова поражаясь его игрушечной легкости.

— А чего Шелест? Шелест, как я скажу, так и сделает, — сказала Синица, удивив отца Михаила внезапным проблеском вековой женской мудрости. — Ты о Шелесте не беспокойся, ты о себе думай, а Шелест не подведет, уж я позабочусь.

— Машина?

— Да готова машина — стоит, где всегда, с полным баком, тебя дожидается. Шелест-то, слышь, еще одну штуковину придумал…

— Это какую же такую штуковину? — спросил встревоженный отец Михаил.

Тревожился он не напрасно: самодеятельность рядовых исполнителей, как было ему доподлинно известно, сгубила судьбы множества блистательно задуманных военных операций. Впрочем, кто знает, как оно лучше? Свой замысел отец Михаил блестящим вовсе не считал. Так, может, коррективы, внесенные в него хорошо знающим местную специфику Шелестом, пойдут плану только на пользу?

— Смешной ты, однако, без бороды, — неожиданно заметила Синица с лукавой, истинно женской улыбкой. — А и симпатичный… Шелесту, нешто, сказать?

Она рассмеялась, видя смущение отца Михаила, наклонилась к самому его уху и принялась щекотным шепотом пересказывать подробности Шелестовой задумки: как он расположил между бочек тротиловые шашки, как пристроил гранату, чтобы все шашки рванули наверняка, и как протянул чуть ли не через весь лагерь связанную из кусков стальную проволоку, привязав один ее конец к кольцу гранаты, а другой к задней оси грузовика, — так протянул, чтобы никто раньше времени об эту проволоку не споткнулся, и землей сверху присыпал, чтоб не увидал никто…

— Погоди, — встревожился батюшка, — а в бочках-то что?

— А кто ж его знает, — спокойно ответила Синица. — Может, гадость эта, которой машину заправляют, а может, еще чего. Кончар бочки эти пуще глаза бережет и никому к ним подходить не велит. Да только наши-то, молодые, когда девять путей закрыты, непременно десятый найдут, их куда-то не пускать — дело мертвое…

— Шелест где? — отрывисто спросил отец Михаил, размышляя о многих вещах сразу.

— Возле машины, где ж ему быть-то? — спокойно ответила Синица.

Этот ответ решал все, одним махом снимая все мучившие отца Михаила вопросы. Бочки… Уж не их ли имел в виду Кончар, когда говорил, что у него приготовлено кое-что похлеще винтовок, автоматов и гранат? Допустим, их, и что теперь? Бочки уже заминированы, и Шелест — вот ведь отчаянный сопляк! — уже лежит в засаде около машины, ожидая сигнала, чтобы прыгнуть за руль и завести двигатель. Как только машина тронется, бочки взлетят на воздух, и тогда… что?

«Неохота проверять, — подумал отец Михаил. — Если повезет добежать до машины, я эту его проволоку первым делом оборву от греха подальше. Шелест — мальчишка, откуда ему знать, что в железных бочках не только бензин бывает, но и такие вещи, про существование которых и впрямь лучше не догадываться…»

— По мамке-то скучать не станешь? — зачем-то спросил он, немедленно пожалев о сказанном.

Синицу, впрочем, его вопрос нисколько не опечалил.

— А чего скучать, — пожав плечами, ответила она, — когда мамка сама сказала: ступай, доченька. Заплакала чего-то, а потом говорит прямо как ты: Господь, говорит, с тобой…

— Так, — чувствуя холодный ком в животе, произнес отец Михаил. — Ну а Шелест? Он тоже своей мамке все рассказал? А может, еще кому?

— Не, — легкомысленно откликнулась Синица. — Мужики своих мамок не помнят. Говорят, все бабы на одно лицо, как их упомнишь-то?

— Так уж и на одно, — невольно усмехнулся батюшка. — Тебя-то он отличает.

— Ну, так мало ли чего мужики говорят, — опять удивив отца Михаила недетской умудренностью, сказала Синица. — А про мамку мою плохо не думай, не скажет она никому. Если б сказала, давно бы мы, все трое, в яме сидели. Она Кончара знаешь как ненавидит? Прямо трясется вся. Я раньше не понимала…

— А теперь?

— А теперь начинаю понимать, — резко ответила Синица и, нахмурившись, взглянула отцу Михаилу в лицо: — Ну, так и будем разговоры разговаривать?

Отец Михаил согнул пальцами пружинистое лезвие ножа, отпустил, дав ему выпрямиться, и решительным движением скинул ноги с кровати на пол, по привычке нашаривая ими сапоги, которых не было. «Ничего, — подумал он, — это ненадолго».

— Ну?

— Чего ну-то? Поди, не запряг, — сердито сказала Синица. — К двери ступай, да гляди не промахнись…

И сразу же, не давая отцу Михаилу времени на раздумья, с грохотом перевернула тяжелый табурет.

— Ай! — благим матом заверещала она, с шумом падая на кровать, мигом обматываясь одеялом и брыкаясь, как сбесившаяся лошадь. Ноги у нее оказались точно такими, какими представлялись отцу Михаилу, разве что чуть потоньше. — Пусти, окаянный, ошалел, что ли? Ты чего? Ты куда лезешь? Пусти, говорю! Ай, мамочка! Гнус!!! Помоги-и-и…

Последний крик получился задушенным, как будто девчонке заткнули рот краем одеяла. Отец Михаил с некоторым трудом оторвался от созерцания белых девичьих бедер (прости, Господи, грехи наши тяжкие!) и прижался к стене у двери за мгновение до того, как снаружи лязгнул отодвигаемый засов.