— Чего тут у вас? — спросил Гнус, заглядывая в щель приоткрывшейся двери. — Эй, ты чего?

В камеру он не входил, и отец Михаил вдруг понял, что из их затеи ничего не выйдет, кроме очень крупных неприятностей. Уж лучше, ей-богу, было принять предложение Кончара и потом, вырвавшись на волю, попробовать как-то его перехитрить, обвести, чем подставлять под верную смерть вот эту глупую, наивную девчонку, поверившую его сказкам про лучшую жизнь. Ведь не пойдет Гнус в камеру! Сейчас приглядится, поймет, что Синица на кровати одна, сообразит, что к чему, захлопнет дверь, засов задвинет и кинется за подмогой… «Помоги, Господи! — мысленно взмолился отец Михаил. — Не мне помоги — ей! Спаси душу невинную, не дай пропасть без крещения и покаяния!»

— Ай! — придушенно верещала на кровати Синица, яростно отбиваясь неизвестно от кого. — Пусти! Гнус! Гну-у-ус!!!

Драное армейское одеяло буквально кипело вокруг нее, вспучиваясь и опадая в самых неожиданных местах, — так, что и впрямь было трудно понять, одна ли она там, на кровати, и что там вообще происходит. Даже батюшке, который доподлинно знал, что к чему, почудилось на мгновение, что Синицу одолевает стая каких-то мелких зверьков размером с кошку, свирепых и юрких.

— Да ты чего, э?! — проквакал Гнус и шагнул-таки в камеру.

Автомат он держал перед собой, но ствол смотрел в дальний нижний угол камеры: в кого стрелять, охранник не понимал, да и вообще, кажется, никак не мог сообразить, что происходит. Все время, что отец Михаил пролежал здесь, он вел себя примерно, и охранники привыкли считать его разновидностью тихого домашнего животного вроде коровы или овцы, от которого неприятностей ждать не приходится. Да и белые ноги Синицы, оголенные сейчас до предела, яростно брыкающиеся и оттого еще более соблазнительные, сыграли, наверное, свою роль, приковав к себе шарящий, липкий взгляд Гнуса. Как бы то ни было, смотрел охранник именно на них, не замечая прижавшегося к стене у двери отца Михаила. Зачарованный этим и впрямь заманчивым зрелищем, он сделал еще один шаг, показав батюшке спину, и тогда отец Михаил тоже сделал шаг — стремительный, скользящий и бесшумный.

Его левая рука змеей обвила тощую шею Гнуса; острый, выдающийся вперед подбородок будто сам собой лег в ладонь, удобный, как дверная ручка или рычаг рубильника, шершавый от проступившей щетины, липкий от испарины, вот именно как дверная ручка, которой касались сотни грязных, потных ладоней. Одним резким, точным движением вздернув этот отвратительный подбородок кверху, отец Михаил полоснул ножом по беззащитному горлу и сейчас же навалился на Гнуса сзади всем своим немалым весом, сгибая того в поясе, чтобы по возможности сберечь одежду от хлынувшей из перерезанной глотки крови.

Гнус издал только один хлюпающий звук и бессильно повис на руках у батюшки. Автомат с негромким лязгом упал на бетон, и отец Михаил предусмотрительно оттолкнул его ногой в сторонку, чтобы потом не оттирать от крови.

Синица мигом перестала кричать и брыкаться, села на кровати, отбросив в сторону скомканное одеяло, оправила сбившееся платье, поднялась и, спокойно пройдя мимо отца Михаила, все еще державшего на весу мертвого охранника, из которого хлестало, как из сорванного крана, прикрыла дверь.

Она была совершенно спокойна, и спокойствие это неприятно поразило отца Михаила. Потом он вспомнил, где она росла и как воспитывалась, и решил, что осуждать Синицу не за что — крови она в свои неполные пятнадцать годков насмотрелась предостаточно и не видела в этом зрелище ничего шокирующего.

Спокойная деловитость, с которой это юное создание помогло ему ободрать с убитого одежду, лишний раз убедила батюшку в том, что это место не имеет права на существование, — его надо было уничтожить, расточить и по ветру развеять, как Содом и Гоморру.

Отец Михаил натянул сапоги, которые, слава богу, пришлись ему впору и даже оказались чуть великоваты. Штаны Гнус, по счастью, носил чересчур для него просторные, так что с ними проблем тоже не возникло. Зато камуфляжная куртка никак не желала сходиться на широкой, выпуклой груди батюшки, и ему не требовалось зеркало, чтобы понять, что выглядит он, мягко говоря, странно. Вздохнув, отец Михаил кое-как стянул на груди ее края, а потом растопырил локти и резко двинул ими вперед. Раздался треск рвущейся материи, куртка лопнула по среднему шву чуть ли не от воротника до поясницы; под мышками также образовались просторные вентиляционные отдушины, зато пуговицы теперь застегнулись, и батюшка приобрел вполне сносный вид — по крайней мере, спереди, с фасада. Покуда он подпоясывался и оправлял развешенную на ремне амуницию, давая рукам время вспомнить, что тут к чему, Синица раскрыла свою корзинку и быстро выставила в ряд принесенные в ней горшочки.

Горшочки были с виду те же, что и всегда, а на самом деле совсем другие, потому что вместо странных местных медикаментов содержали в себе краски — черную, белую, красную и оранжевую, — которыми Синица ловко, в два счета размалевала батюшке лицо. Критически осмотрев результат своих стараний, она вздохнула — видно, не понравилось что-то, — а потом, наклонившись, выдернула из спутанных волос Гнуса пестрое ястребиное перо и воткнула его в волосы отца Михаила над левым ухом. Батюшка при этом, не удержавшись, посмотрел на труп — голый, тощий, бледный, перепачканный в собственной крови, с прыщеватой, испещренной корявыми тюремными татуировками, поросшей редкими черными волосами кожей и огромными, черными от грязи ступнями. Шея и кисти рук загорели дочерна, просторные синие трусы армейского образца от ветхости прохудились на тощем заду… Отца Михаила передернуло от омерзения, смешанного со странной жалостью, и он поспешно отвел взгляд.

— Ну, айда, — спокойно сказала Синица, вкладывая ему в руки автомат.

Ладони привычно сомкнулись на гладком дереве — одна на цевье, другая на шейке приклада, — и тело возликовало от забытого ощущения силы, передавшегося ему от оружия. «Поп-убийца, — с горечью подумал отец Михаил. — Священник-душегуб… Гореть мне за это в аду веки вечные!»

«Не парься, борода, — вдруг подал голос солдат, которого давно не было слышно. — Назад дороги нет, и нечего ныть. Ты, братуха, не первый священник, которому приходится брать в руки оружие. Уж не знаю, как твой Бог на это смотрит, но, если ему не нравится, мог бы тебе помешать. Сам мог бы этим делом заняться, если тебе не велит».

«Надо же, как заговорил, — подумал отец Михаил. — Пилюлю, что ли, золотит? А впрочем, какая разница? В главном он прав: назад дороги нет».

Батюшка снял автомат с предохранителя и слегка оттянул затвор, проверяя, есть ли в стволе патрон. Патрон был. Отец Михаил быстро проверил магазин, оказавшийся полным под завязку, еще раз поправил на поясе штык-нож, который, как все штык-ножи, так и норовил сползти вперед, чтобы потом, если придется, скажем, бежать, хлопать не по чему попало, а точнехонько по причинному месту, и кивнул Синице: айда!

Он первым выглянул в коридор, который оказался пуст и тускло освещался стоявшей на полу у стены керосиновой лампой. Синица бесшумно проскользнула через дверной проем, остановилась рядом, нетерпеливо теребя его за рукав.

— Ты вот что, девонька, — неожиданно для себя самого переменив решение, сказал ей отец Михаил. — Ступай-ка к машине одна. Поди, не заблудишься, да и не остановит тебя никто… Садитесь с Шелестом в кабину и ждите меня… ну, минут десять, что ли. Если не приду — езжайте сами, прорывайтесь, как сумеете. С гранатой это Шелест здорово придумал, это их отвлечет. И если тут заваруха начнется, тоже поезжайте, про меня не думайте. Я — как-нибудь, с Божьей помощью…

Широко распахнутые глаза Синицы мигом сощурились, потемнели.

— Ты, дяденька, это брось, — строго сказала она. — Ты про это даже и не думай, слышишь?

— А мне и думать нечего, — сказал отец Михаил, проверяя, легко ли выходит из ножен отточенное до бритвенной остроты тусклое лезвие с устрашающими зубцами на спинке. — Я уж давным-давно все передумал. Работа у меня такая, девонька: с бесом воевать. Когда словом воевать, когда делом, а когда, вот как сейчас, ножом да автоматом. А ты ступай. Тебе жить, детей рожать, жизни радоваться… Ступай, детка.