На окраине поселка дорогу отцу Михаилу преградил участковый Петров — потный, растерзанный, без фуражки и вдобавок пьяный превыше всяческого разумения. У него были бессмысленные глаза, галстук сбился набок, а вся левая штанина и рукав кителя покрылись коркой грязи — видимо, торопясь перехватить священника, Петров спьяну завалился в лужу. Судя по виду, участковый с толком использовал время, понадобившееся отцу Михаилу на нехитрые сборы.

— К-куда путь держим, святой отец? — дыша перегаром и заметно покачиваясь на нетвердых ногах, поинтересовался он.

— Посторонись-ка, Иван Данилович, — миролюбиво сказал отец Михаил. — Пойди лучше домой, проспись. Неужто перед людьми не совестно?

— Не-е-ет, — с пьяной значительностью протянул участковый и помахал перед батюшкой указательным пальцем. Сосредоточив свое внимание на этом пальце, он потерял равновесие и едва не упал, то есть упал бы непременно, если бы отец Михаил его не поддержал. — Нет, — повторил Петров, с трудом восстановив вертикальное положение, — ты мне сначала ответь, куда собрался. Я — власть, имею право знать.

— Имеешь, имеешь, — согласился батюшка. Он шагнул вправо с намерением обойти участкового, но тот немедленно повторил его маневр, загородив дорогу. Батюшка шагнул влево, Петров тоже. — Не дури, Иван Данилович, — сказал отец Михаил, — дай пройти. Я просто гуляю.

— С рюкзаком? — скроив хитрую мину, сказал Петров, чем немало удивил отца Михаила: батюшка был уверен, что участковый действует чисто инстинктивно, на автопилоте, и вряд ли способен различать такие мелкие детали, как висящий за спиной у человека рюкзак.

— С рюкзаком, — сказал отец Михаил. — А что, это запрещено?

— С рюкзаком — значит, надолго. Как минимум, с ночевкой, — блеснул дедуктивными способностями Петров. Он мучительно икнул, обдав священника новой волной густого водочного перегара. — А почему без ружья?

— Оно мне без надобности, — ответил отец Михаил. — Охотиться я не собираюсь, защищаться мне не от кого…

— А звери?! — закричал Петров с таким торжеством, как будто только что поймал отца Михаила на даче ложных показаний. — Медведи, волки, потом эти, как их… росомахи!

— Лето на дворе, — нетерпеливо поглядывая то на часы, то на уже перевалившее за полдень солнце, вразумляюще сказал ему отец Михаил. — Зверь сейчас сытый, на человека нападать ему незачем.

— А эти, — неожиданно трезвым голосом сказал Петров, — с лисьими головами?

— Господь меня защитит, — сказал отец Михаил. — А если не будет на то Его воли, так никакое ружье мне не поможет. Неужто ты, Иван Данилович, думаешь, что я в человека стрелять стану? Хватит с меня, настрелялся уже в свое время. Успеть бы до смертного часа старые грехи замолить, а уж про новые и вовсе думать некогда!

Участковый немного помолчал, переваривая это заявление.

— Не ходи, — сказал он. — Слышишь? Не ходи ты туда, пропадешь ни за понюх табаку! Пойдем лучше, про Бога своего мне расскажешь, как обещал.

— Вот протрезвеешь, тогда и поговорим. А сейчас от такого разговора больше вреда, чем пользы получится. Эх ты… Петров-Водкин!

Участковый вдруг рассвирепел.

— А я сказал — нельзя! — брызгая слюной и дико вращая налитыми кровью глазами, бешено заорал он. — Без ружья нельзя! И вообще — нельзя, потому что я сказал! Полнотой данной мне власти имею воспрепятствовать! Стой, стрелять буду! Последнее предупреждение!

Он действительно расстегнул кобуру и вытащил оттуда пистолет. Отец Михаил даже удивился: он почему-то был уверен, что в кобуре у Петрова лежит соленый огурец или, на худой конец, сапожная щетка. Он спокойно дождался, пока участковый вытащит оружие и направит ствол в его сторону, а потом толкнул Петрова в грудь широкой ладонью, сказав в сердцах:

— Да отвяжись ты от меня, прыщ неразумный!

Участковый со смачным чавкающим звуком размашисто сел в грязь.

— Господи, прости меня, грешного! — с чувством произнес отец Михаил и, осенив себя крестным знамением, широко зашагал по травянистой обочине к лесу.

Петров остался сидеть в луже, с тупым изумлением глядя ему вслед.

— Оскорбление при исполнении служебных обязанностей, — невнятно пробормотал он и зачем-то заглянул в забитое вязкой грязью дуло пистолета. — А еще поп называется…

Немного поколебавшись, он поднес пистолет к виску, зажмурился и нажал на спуск. Ничего не произошло, поскольку пистолет стоял на предохранителе.

— Что ты будешь делать, и тут не везет! — с досадой сказал участковый и уронил руку с пистолетом обратно в лужу. — Эх, не везет мне в смерти, повезет в любви! — пьяным голосом пропел он и тяжело заворочался в грязи, силясь подняться на ноги.

Отец Михаил ничего этого не видел и не слышал, скрывшись за поворотом дороги. Он шел, легко уклоняясь от нависавших над дорогой колючих лап, по плотному, слежавшемуся ковру прошлогодней опавшей хвои, изредка поддавая носком сапога растопыренные мячики старых, высыпавшихся шишек. В просветах между кронами голубело безоблачное небо, от разогретых солнцем стволов исходил канифольный запах живицы, в тощем рюкзаке за спиной тихонько постукивали, ударяясь друг о друга в такт шагам, две банки свиной тушенки и банка кильки в томатном соусе — все консервы, какие нашлись в доме. Еще в рюкзаке лежали полторы буханки хлеба, холщовый мешочек с сухарями и топорик с острым как бритва лезвием. На поясе у отца Михаила висел охотничий нож с костяной ручкой в потертых кожаных ножнах; с другой стороны к поясу была прикреплена солдатская фляга, в которой булькала студеная колодезная вода.

Дорога, проложенная в незапамятные времена процветания ныне дышащего на ладан леспромхоза, извиваясь, ползла вдоль каменного бока горы. Некогда здесь ходили тяжелые, нагруженные до отказа лесовозы, извергающие облака сизого дыма. Теперь дорогой практически не пользовались, и оставленный потрепанным армейским «ГАЗ-66» в мягкой после дождя почве широкий рубчатый след был заметен так же хорошо, как свастика на стене синагоги.

Неожиданно для себя самого отец Михаил задумался над пришедшим в голову сравнением. При чем здесь свастика и тем более синагога? Еврея в здешние места калачом не заманишь, а значит, и фашистам тут делать нечего. Но было в недавно проехавшей этой дорогой машине, а точнее, в людях, которых она везла, что-то такое, от чего мороз бежал по коже и становились дыбом волосы на затылке. Сам факт их существования почему-то казался нечистым, кощунственным, вот именно как свастика на стене синагоги или кучка собачьего кала перед алтарем.

«С чего бы это? — задумался отец Михаил, шагая вдоль оставленной грузовиком глубокой колеи с характерным рисунком протектора. — Откуда я взял, что они имеют какое-то отношение к пожару и появлению в моем доме лисьей головы — послания от этого никому не известного лесного духа Кончара? Впрочем, кто же, если не они? Местные на такое не способны — кишка тонка, да и Петров, напившись до беспамятства, почти прямым текстом заявил, что люди, подбросившие мне голову, пришли из леса и туда же ушли. Пытался не пустить меня в тайгу, чудак, грех на душу брать не хотел… Вот ведь, пьяница, быдло неразумное, позорящее и себя, и свои погоны, и государство, которому служит, а душа в нем все-таки жива!»

Отец Михаил отдавал себе отчет, что мыслит не совсем так, как подобает мыслить священнику, а может быть, и вовсе не так. Однако кривить душой перед Богом и самим собой он не собирался: как ни крути, а в данный момент он оставался священником наполовину, временно передоверив принятие решений разбуженному последними событиями солдату. В этом был резон: нельзя всегда и во всем полагаться на одну лишь молитву, порой приходится с Божьей помощью действовать самому. Взять хоть того же Пересвета, пришедшего на ум отцу Михаилу нынче на рассвете. Ведь кабы он, монах, Божий человек, не сидел бы в седле в первой линии русских полков, а стоял на коленях в своей келье и бил земные поклоны, молясь о победе православного воинства, еще неизвестно, скольким русичам удалось бы уйти живыми с Куликова поля и на сколько нестерпимо долгих, кровавых веков задержалось бы на святой Руси ненавистное иго.