Выбросив из головы Пересвета и его роль в становлении Государства Российского, отец Михаил вдруг задумался о поселке Сплавное — не о людях, его населяющих, а о самом поселке. Обитало в нем без малого триста душ, и при этом оставалось решительно непонятным, что все они здесь, в сущности, делают, для какой такой нужды понадобилось кому-то возводить столь крупное по здешним меркам поселение в глуши, где не то что дорог — реки приличной нет! Водная артерия, по которой в Сплавное доставляли горючее и припасы, могла именоваться рекой разве что условно — не артерия, а капилляр, сплав леса по которому превращался в сущее наказание. В разгар лета, когда уровень воды в реке понижался до минимума, пройти через многочисленные пороги и перекаты могла далеко не каждая лодка, не говоря уж о судах покрупнее. Сплав леса в это время, само собой, прекращался до следующей весны, когда идущим вверх по течению катерам приходилось лавировать между скалистыми берегами и плывущими навстречу плотами. Было какое-то злонамеренное отрицание здравого смысла в самом факте, что кого-то угораздило организовать леспромхоз в самом, с точки зрения отца Михаила, неподходящем месте.
Мнение батюшки, к слову, подтверждалось не только логикой и здравым смыслом, но и естественным ходом вещей. Леспромхоз, которому поселок был обязан своим возникновением, медленно, но верно хирел на протяжении десятилетий, а когда государственные дотации прекратились, захирел, можно сказать, окончательно. По весне еще удавалось связать и спустить по течению пару-тройку плотов, да зимой, когда замерзали болота и дороги становились проезжими, изредка добирались сюда случайные лесовозы. В остальном же население Сплавного перебивалось чем придется — браконьерствовали помаленьку, не очень-то и скрываясь, то в лесу, то на реке, в сезон ходили на подсочку, собирали живицу, а то и кедровую шишку. Ходили по грибы да ягоды, огородничали даже — правда, без особого успеха. Тем и жили — худо жили, скверно, света белого не видя, но почему-то мест этих, Богом забытых, не покидали — привыкли, что ли, приросли?
Но, независимо от чувств, испытываемых жителями Сплавного к родным местам, само возникновение поселка казалось отцу Михаилу необъяснимым. Не должны были здесь строить, но ведь построили же! Почему, зачем? Мало-помалу батюшка начал склоняться к мысли, что кто-то из тогдашнего партийного или советского руководства положил себе в карман немалую сумму, выделенную под заведомо неосуществимый проект, и для отвода глаз организовал в глуши, куда никакая инспекция без вертолета не доберется, вот этот самый леспромхоз, а при нем, само собой, поселок. Руководитель этот потом, надо полагать, ушел на повышение либо сел, а поселок, как ни странно, уцелел, остался как памятник неизбывному человечьему неразумию…
Солнце мало-помалу склонялось к лесистому западному горизонту, тени становились длиннее, а батюшка все шагал по обочине дороги, держа путь неведомо куда. По мере подъема в гору почва делалась все более каменистой, и различать на ней следы колес становилось все труднее. Отца Михаила это, впрочем, не особенно волновало, ибо свернуть грузовику здесь было некуда.
Перевалив через гребень невысокого отрога, дорога начала спускаться в полную предвечерних теней долину. Отец Михаил не знал, как долго ему придется идти — час, день или целую неделю. Его это не слишком занимало: за неимением церкви служить ему было негде, а возведение нового храма, сделавшееся ныне его первоочередной задачей, могло и подождать. Да и что толку строить — неважно, церковь это будет, жилой дом или просто курятник, — почти наверняка зная, что построенное тобой опять сожгут? Сперва надобно отыскать поджигателей, понять, с кем имеешь дело, а уж потом решать, как поступить дальше — возводить храм, писать архиерею, вызывать вертолеты со спецназом или просто убираться из Сплавного куда глаза глядят.
Отец Михаил знал, что дорога, по которой он шагает, никуда не ведет. Она заканчивалась километрах в двадцати от места, где он сейчас находился, — просто иссякала, сходила на нет, теряясь в лесу. Прошлым летом батюшка из чистой любознательности прошел по ней до самого конца и вдоволь насладился зрелищем утонувшего в разросшихся можжевеловых кустах полуразвалившегося дощатого навеса, некогда служившего лесорубам столовой. Чуть в стороне на ветке висела порванная и ржавая цепь от бензопилы, а на земле валялся на три четверти засыпанный опавшей хвоей дырявый эмалированный таз, и это было все. Место для временного лагеря там было не лучше и не хуже любого другого, и отец Михаил сомневался, что грузовик повез мешки и коробки с припасами на полторы сотни человек именно туда. Машина могла свернуть на одну из многочисленных просек, оставленных лесорубами по правую сторону дороги. Дорога сама по себе тоже являлась просекой, следом давнего лесоповала.
Вскоре сумерки сгустились настолько, что отец Михаил с превеликим трудом смог различить на каменистой земле слабый отпечаток шин проехавшего автомобиля. Он решил сделать привал. Батюшка мог позволить себе не торопиться: до ближайшего шоссе с твердым покрытием отсюда было километров двести по бездорожью. Да и вряд ли кто-то погнал бы грузовик из мест цивилизованных в такую даль и глушь за мукой и консервами. Словом, деваться грузовику было некуда, оставалось только внимательно смотреть под ноги, чтобы не потерять оставленный им след.
Со сноровкой бывалого путешественника отец Михаил развел костерок и, пока не стемнело, натаскал валежника. Разогрев консервы, он подбросил в огонь несколько сырых еловых лап, дабы хоть на время отогнать кровососов, и с аппетитом поужинал, завершив трапезу глотком воды из фляги. После этого батюшка прочел вечернюю молитву, обернул лицо своей импровизированной зеленой банданой, засунул руки в рукава и, вытянувшись во весь рост прямо на земле у костра, уснул сном праведника.
Его богатырский храп до рассвета оглашал лес, распугивая мелкое зверье, а с первыми лучами солнца отец Михаил проснулся, поплескал себе в лицо водой из фляги и, помолясь, двинулся в дальнейший путь, жуя на ходу слегка подсохшую хлебную горбушку.
В начале десятого часа он набрел на место, где грузовик свернул с дороги на боковую просеку, уже успевшую основательно зарасти молодыми деревцами и кустарником. Переваливая через травянистый бугорок на обочине, колесо слегка пробуксовало, сорвав верхний слой дерна. Кусок его до сих пор лежал в колее, растопырив подсохшее мочало мелких корешков, напоминающих волосяную накладку, которой маскируют лысину.
Удовлетворенно хмыкнув, отец Михаил вынул из-за пазухи подробную карту района, на которой простым карандашом была прочерчена линия, обозначавшая заброшенную дорогу. Сверившись с компасом и собственной памятью, он отметил на карте место, где машина свернула в лес, и обозначил стрелкой направление поворота. Если верить компасу, карте и собственным глазам, «ГАЗ-66» ушел прямиком к главному хребту Салаирского кряжа, что показалось отцу Михаилу довольно странным.
Он спрятал карту, сунул в карман компас и двинулся по просеке размеренным походным шагом — неторопливым, но и не медленным. Шагая так, выносливый человек может за день преодолеть очень приличное расстояние.
Отец Михаил шел по следу, отмеченному сломанными ветками и примятыми кустами, про себя дивясь тому, что не видит ничего, что хотя бы отдаленно напоминало пробитую тяжелым грузовиком колею. Впечатление было такое, что по просеке проехали один, от силы два раза, в то время как приметный армейский грузовик появлялся в поселке много чаще. Пускай он ездил этой дорогой не чаще раза в месяц — все равно за год-другой здесь должна была образоваться приметная колея. Ну, и где же она? Или вчера груженный продовольствием «газон» по какой-то неведомой причине отправился в какое-то другое место?
Это было сомнительно. Отец Михаил припомнил, как расположены просеки. Все они отходили от дороги под прямым углом и только в одном направлении — в гору. Сделано это было по той простой причине, что трелевать хлысты сверху вниз несравнимо легче, чем наоборот, снизу вверх. Да их, возможно, и не трелевали, а просто скатывали по склону, а после грузили на лесовозы.
