— Из таких людей получились бы преступники, если бы не было армии или тюремщиков. Чистая случайность определяет, по какую сторону решетки им находиться.

Поражение в войне лишило Карьюлу самообладания. Он знал лишь одно целительное средство — «рлешительные мерлы». Он неистовствовал из-за отступления вообще, а тут еще отступление батальона Коскелы поставило под угрозу всю боевую группу, которой он, Карьюла, командовал. Еще несколько километров — и ее позиции было бы немыслимо удержать. Досталось и Сарастие, насколько может достаться мертвому. Карьюла учинил ему разнос, хотя и не разделял мнения пастора, что майор еще в состоянии его услышать:

— Черлт возьми! Где он дерлжал рлезерлвы? Сидел там у шоссе без обеспечения!

Карьюла забыл, что сам одобрил распоряжения Сарастие и обещал ему саперную роту в качестве резерва, но продолжал держать ее на строительстве дороги. Теперь она вместе с другими наспех собранными частями составляла заслон, оказавшийся слабым.

Коскела сделал Карьюле доклад по всей форме, но тот едва дослушал его до конца. Невзирая на то, что их слышат солдаты, Карьюла начал кричать:

— Ваша опрлометчивая оценка обстановки прливела к тому, что теперль испытываем давление на фланге. Крломе того, вы без необходимости прловели батальон черлез эти озерла. Дрлагоценные два часа. В рлезультате мы потерляли нашу лучшую позицию.

Коскела не придавал особого значения словам Карьюлы. Он отлично знал, что ярость подполковника нельзя укротить никакими разумными доводами. Напротив, от спокойного тона он еще больше свирепел.

— Я считал это своим долгом, — сказал он. — Следует принять во внимание, что в данных обстоятельствах я должен был сделать так, чтобы не привести батальон в соприкосновение с противником. Мы должны были беречь раненых, и в этом была наша слабость. К тому же из-за поражения боевой дух людей упал.

— Я сам знаю, что мне прлинимать во внимание. Я знаю обстановку и не нуждаюсь в поучениях. Но вы должны понять, что игрла для батальона была прлоигрлана только тогда, когда вы сами прлизнали ее прлоигрланной. Теперль вам надо как можно быстрлее сколотить батальон. Займете окрлаину болота. Выставьте достаточно сильные рлезерлвы для обеспечения флангов и активно защищайте их. Новые прлотивотанковые орлудия вот-вот должны прлибыть. Если смогу, попытаюсь достать вам прлотиворлакетное орлужие. Вы несете ответственность за батальон, пока Ламмио не прливедет в порлядок обоз и не прлимет его от вас. После этого прлимете командование трлетьей рлотой. Пулеметы сдать лейтенанту Овеске.

Глухим голосом Коскела произнес:

— Я приказал утопить пулеметы в озере, чтобы освободить людей для транспортировки раненых. У нас остался только один.

У Карьюлы на мгновение отвисла челюсть.

— В озерле? Утопить? Пу-ле-ме-ты! У-то-пить!

Карьюла не пришел бы в такое бешенство, если бы не признал про себя, что Коскела поступил правильно. Но именно это он и боялся показать, ибо это означало бы его поражение.

— Черлт поберли, лейтенант! Это бунт… Это пособничество врлагу. Ведь я прликазал вам сохрланить всю матерлиальную часть. Пулеметчики — это пулеметчики, а не санитарлы. Вы были командирлом батальона, а не сестрлой милосерлдия…

В этот момент Карьюла все же заметил, что сказал такое, чего лучше было бы не говорить. Находившиеся поблизости солдаты встали. Те, кто знал Коскелу, ожидали, что он собьет Карьюлу с ног, но Коскела стоял с бесстрастным лицом, глядя куда-то мимо этого бесноватого.

Чтобы сгладить впечатление от сказанного, Карьюла проговорил:

— Вы можете спасти свою честь, если удерлжите фрлонт. Покажите ваш харлактерл.

Заметив поблизости солдат, он ополчился теперь на них за то, что они стали свидетелями его глупости, и заорал как сумасшедший:

— А вы, рлебята! Вы кто, ягнята или финские солдаты? На позиции идут затем, чтобы либо удерлжать их, либо умерлеть. Черлт поберли! На вас те же мундирлы, что и на тех, кто защищал Сумму и Тайпале. Эти люди умели умирлать. А вы умеете только удирлать. Стыдитесь, черлт поберли! Я не посмел бы назвать себя финном, если бы удирлал так, как вы. Если еще кто-нибудь оставит позицию, то увидит, что в военных законах и на него есть статья. Шутки в сторлону. Пощады не прлосить, и пощады не будет! Ясно? А теперль на позиции!

Хонкайоки выкатил глаза и раскрыл рот, изображая удивление. Затем, повернувшись к Ванхале, спросил того строго деловым тоном:

— Капрал Ванхала! Вы кто, ягненок или финский солдат?

— Я лучший лесной воин в мире, хи-хи…

— Ну-ну, — Ханкайоки смиренно вздохнул. — Одна надежда мне осталась, что война закончится и удастся попасть племенным бараном в хорошее имение.

Виириля сидел особняком и жевал хлеб, найденный прошлым вечером в вещмешке русского солдата. Он покачал головой и ни к селу ни к городу проревел:

— И пришел человек из Аримафеи и помочился на голову его.

Его друзья не поняли, что это означает. Возможно, это была просто одна из его обычных фраз, которые он время от времени произносил без всякого скрытого смысла.

— Пха-ха-ха… А теперь затяните погребальную песню. Да здравствует анархия и окровавленная одежда! Эх, сейчас бы бурю, чтоб взметнула портянки до Полярной звезды и оставила их там для просушки… Пха-ха-ха…

За этими словами последовал знакомый смех, похожий на конское ржание: таков уж был Виириля. Готовый к бою и точно так же всегда готовый отправиться домой, или, вернее, куда-нибудь в Финляндию, потому что дома у него не было.

Коскела начал распределять солдат на позиции.

Люди были голодны. Еды не было, но их обещали накормить попозже. Молча и ожесточенно принялись они выкапывать стрелковые ячейки. Через линию фронта прошел дозор. Саперы заминировали шоссе и прилегающие к нему пространства, но особенно эффективного минного заграждения не получилось. Большой участок между болотом и дорогой остался незаминированным.

Ламмио принял батальон, и Коскела возвратился в третью роту. Теперь он был еще более молчалив и задумчив, распоряжения отдавал глухим голосом, казался усталым и удрученным. Поблизости от шоссе, на окраине болота, Мяяття установил свой пулемет. В остальном пулеметный взвод под командованием Рокки действовал как обычный стрелковый. Коскела остановился возле позиции Мяятти, сел на землю и оперся спиной о ствол дерева.

Он глядел на болото. Солнце уже взошло над верхушками деревьев и, грея, светило ему в лицо. Он долго сидел так, словно окаменев, совершенно неподвижно. Высокие скулы отчетливо обозначались под загорелой кожей. Он похудел. Ямка на его подбородке, казалось, стала глубже, веки покраснели, вокруг рта залегли горькие складки. Позавчера ему исполнился тридцать один год, но вспомнил он об этом лишь вчера. Да это и не имело никакого значения.

Мир на мгновение совершенно затих. Не было слышно даже шума дальнего боя. Тишина эта была необычной, ибо за последние дни противник активизировался.

Коскела прислонил голову к стволу и закрыл глаза. Он кожей, ставшей от недосыпания и усталости чувствительной и шершавой, ощущал солнечное тепло. Во рту от курения першило, давал себя знать пустой желудок. Лишь стук лопат да негромкий разговор солдат долетали до его ушей. Он вспомнил Карьюлу. Коскелу нисколько не трогал полученный им нагоняй: он знал, что Карьюла не может проглотить неприятность без того, чтобы не выместить зло на ком-нибудь еще. Не будь козлом отпущения он, Коскела, им стал бы кто-нибудь другой, повод всегда найдется. Честь Коскелы оставалась незапятнанной. Он забыл о столкновении с Карьюлой, забыл про все, что его окружало. Он чувствовал лишь тепло и тупую усталость. Настоящее исчезло, он скользил между явью и сном. Неясно слышал он разговор, доносившийся от пулеметного гнезда Мяятти. Он узнал голос Хиетанена, и им овладело смутное чувство тревоги. Тут что-то было неладно, он только не знал, что именно. Затем послышался голос Рокки, Хиетанен засмеялся. Чувство тревоги у Коскелы усилилось: до смеха ли сейчас? Нет, что-то в самом деле не так. Дыхание его участилось, руки беспокойно хватали воздух. Смеющееся лицо Хиетанена словно приблизилось к нему. Черное лицо, и на голове — обуглившаяся повязка, чуть белевшая по краям кровавого пятна.