Лехто отправился дальше, улыбаясь злой улыбкой.

Когда он догнал роту, она шла через лесок. Пулеметный расчет Лахтинена возвратился на свое место, так что полувзвод снова был в полном составе. Расчету Лахтинена ничего не пришлось делать, ибо сопротивление противника было сломлено еще до того, как они успели занять позицию. Хиетанен курил здоровенную самокрутку из махорки и, будучи в хорошем настроении и радуясь победе, болтал:

— Кровавый день, ребята. Как пелось в той песне, которую мы учили, в школе? «Чудесный день над Лапуа,[7] угаснуть должен он. Фон Дёбельн ехал на коне, он смотр производил». А.может, это было стихотворение, что-то в этом роде.

— Перестань. Хорош «чудесный день»: пить хочется чертовски, и нигде ни капли воды.

— Наш Урхо сочиняет стихи! «Фон Дёбельн ехал на коне, он смотр производил…» Черт бы побрал эту сумку для хлеба, вечно она сползает на брюхо.

Все беззлобно подшучивали над Хиетаненом и его стихами; особенно смешили они Ванхалу. Солдаты вообще легко смеялись по самому ничтожному поводу. Три часа смерть напевала им на ухо свою песню, а они все-таки остались живы. Тут было чему улыбаться. Однако Хиетанену не нравилось, что его сделали объектом шуток, и он свирепо сказал:

— Да-да, этому учили нас в школе, хотя я и не могу точно припомнить. У меня тогда были дела поважнее, чем забивать себе голову вздором, который кто-то сочинил из чистой глупости. Все это чистый бред, я считаю.

— Тихо! Впереди — поляна! — крикнул дозорный, шедший впереди, и бросился на землю.

— Дома. Целая деревня. Какая деревня?

— Какая-нибудь «ваара». Они все здесь оканчиваются на «ваара».

— И эта тоже. Ложись!

«Та-та-та. Пиу-пиу-пиу», — засвистело вокруг.

— Опять начинается, черт побери!

— Тихо!

— В укрытие!

Со стороны противника раздавались глухие выстрелы. Коскела пригнулся, увидев, что солдаты бросились на землю. Слух у него еще не восстановился. За их спиной разорвались снаряды, и весь лес, казалось, гулко откликнулся на эти разрывы. Напряженные лица, полные страха ожидающие глаза.

— Теперь наш черед идти в резерве, раз мы прорвали фронт. Другие полеживают себе где-то за нашей спиной.

— Не скажи. Господа жадны до наград.

— Пулеметы вперед! Быстро! Противник справа.

От открывшегося зрелища у них перехватило дыхание. Справа поле спускалось к небольшому озеру. Из леса вышли десятка четыре русских и спокойно, ничего не подозревая, потянулись к деревне. Они явно не знали о прорыве финнов. Пулеметы были быстро подготовлены для стрельбы.

— Берите их на мушку. Но пусть первыми начнут пулеметы, — сказал Карилуото и, горя воодушевлением, выхватил винтовку у кого-то из солдат. — Дайте-ка и мне разок… Из пистолета их не достанешь.

Противник все еще ничего не замечал. Лехто сам лег за пулемет и прицелился в группу людей — туда, где она была плотнее всего. На скулах у него ходили желваки, как при еде. Мяяття спокойно, с безразличным видом прицелился из другого пулемета.

— Итак, ставим пластинку, ребята. Valse Triste,[8] — сказал Карилуото, понимавший, несмотря на воодушевление, весь ужас ситуации.

Эта группа солдат полегла вся. С десяток человек остались неподвижно лежать на месте, остальные доползли до окопов. На их несчастье, окопы тянулись в направлении огня. Сквозь треск выстрелов слышны были отчаянные крики.

— Хорошо. Так держать!

— Верное дело.

— У меня двое.

— Послушайте, как кричат.

— Добавьте чуток, вопли кончатся.

Солдат, у которого Карилуото забрал винтовку, дернул своего соседа за рукав.

— Дай я стрельну разок. Дай! Стрельну хоть разок. Этот гад прапорщик отнял у меня винтовку.

— Не толкайся, я целюсь.

— Дай теперь и мне стрельнуть. Иначе мне не достанется.

— Забери обратно свою винтовку…

Лехто стрелял сосредоточенно. Он крикнул Мяятте — как всегда, когда был возбужден, — высоким фальцетом, срывавшимся на пронзительный визг:

— Дно окопов, Мяяття! Прочеши окопы! Один за другим!

— Как раз это я и делаю.

Мяяття произнес это так, как будто разговаривал сам с собой. Он заправил в пулемет новую ленту и, прицеливаясь, так сильно прищурился, что на лице остались видны одни лишь щёки.

Огонь утих. Теперь раздавались лишь одиночные выстрелы. Когда выстрелы стихали, с поля доносились жалобные крики, которые звучали в их ушах: «Ва-са-а-а… Ва-са-а-а».

Только теперь заметили, что находятся под прицелом: огонь велся из деревни. Кто-то, вскочив в запале на колени, крикнул:

— Я уничтожил четверых, а пятый…

Шлепнула пуля. Они услышали этот звук отчетливо, и тотчас вслед за этим раздался слабый стон.

— Санитары!

— Не надо. Он уже кончился.

Молча, с серьезными лицами они отползли в укрытие и открыли ответный огонь.

На деревню дождем сыпались снаряды. Разрывы сотрясали землю. Взлетела в воздух крыша сарая.

— Мы будем атаковать?

— Конечно. Только помолчите!

После артиллерийской подготовки они, к своему удивлению, услышали за деревней шум боя, но раздумывать над тем, что это означает, было некогда, ибо Карилуото уже скомандовал:

— Вперед!

Их встретили слабым огнем. Остатки окруженных частей пытались пробиться в лес отдельными группами. За деревней весь день шли ожесточенные сражения: второй батальон уже утром продвинулся туда, обойдя неприятельские позиции по лесу. Однако солдаты первого батальона, поглощенные событиями на своем направлении, ничего этого не слышали.

В первом же дворе, куда вошли солдаты, они увидели убитых лошадей в упряжке, брошенную полевую кухню и миномет; рядом лежало несколько трупов.

Вокруг деревни рыскали, пригнувшись, финские солдаты. Время от времени трещала автоматная очередь, всегда означавшая смерть какого-нибудь несчастного: полным ходом шла «чистка».

От Аутио к Карилуото прибыл вестовой: второй батальон за деревней, осторожно, не постреляйте своих. Эго известие разрядило напряженность: ситуация начинала проясняться. Многие отправились мародерствовать, и офицерам с трудом удавалось наскрести несколько человек, чтобы прочесать местность. Рахикайнен, пошатываясь под тяжестью большого мешка на спине, выскочил из ворот какого-то дома.

— Что нашел?

— Сахар. Кусками с кулак величиной.

— Дай немного.

— Дай, дай… Стоит мне что-нибудь найти или достать, как на меня набрасывается весь полк. У меня свое отделение есть, вот им я и дам. А вы добывайте себе сахар сами.

— В чем дело? — К ним с любопытством подошел Коскела: он еще не мог слышать негромкой речи.

— Полный мешок сахару! — крикнул Хиетанен в ухо Коскелы. — Говорит, даст только своему отделению.

— Такие вещи вообще-то нельзя реквизировать. Их никто не имеет права присваивать. Но мы будем держать язык за зубами и потихоньку съедим сахар. Только, конечно, надо поделиться со взводом.

— По мне, так пожалуйста. Но тогда сами и тащите на себе мешок…

Рахикайнен не договорил и вместе с мешком упал на землю, как и Хиетанен с Коскелой. В ту же секунду над ними просвистела очередь из ручного пулемета.Вот еще один требует свою долю, — Рахикайнен осторожно выглянул из-за мешка. — Во-он побежал. Прямо в кусты.

На краю поля сквозь кучу камней пробивался ивняк, валялись гнилые колья для сушки сена.

— Не стреляйте! Возьмем живым.

Они разделились и полукольцом двинулись к ивняку.

— Смотрите, чтоб не убежал.

— Руки вер! Руки вер!

Ответом им была очередь из ручного пулемета.

— Ити сута-а! Ити сута-а! Выходи, дадим сахару. Таваритс, ити сута-а!

В ивняке было тихо. Затем оттуда, к их удивлению, донеслись звуки, похожие на плач. Они переглянулись. Кто-то крикнул неестественно грубым голосом:

— Всыпьте ему! Кому охота это слушать, черт побери!