Фельдфебель проговорил, уставившись в пол:

— Оставлю-ка я семью на месте.

Капитан понял, что Корсумяки отнюдь не следил за развитием его мысли, а думал только о собственных делах. Старость и Зимняя война поубавили у него идеализма, если таковой еще был, и, вздыхая, фельдфебель думал теперь о новых бедах и страданиях, которые ему предстояли. Каарна понимал душевное состояние Корсумяки, хотя ему самому эти переживания были совершенно чужды. Он мечтал о войне. И вдобавок о жестокой войне. Этого требовала его карьера. Он вынужден был уйти в отставку после Олонецкой операции, в чине лейтенанта. О причинах можно было догадаться по тому обстоятельству, что он и теперь постоянно враждовал с «этими господами наверху». Солдатам он никогда не сказал худого слова, но командира батальона доводил до белого каления. Без сомнения, он был трудным подчиненным: обладал острым умом и большими способностями. И отнюдь не скрывал своих взглядов, бесцеремонно высказывая такое, из-за чего каждый раз вспыхивала распря. Майору, несмотря на звание и положение, было трудно справиться с этим человеком, у которого вдобавок ко всему был целый пакет орденов, с килограмм весом. В Зимнюю войну Каарна дослужился до чина капитана и получил батальон. По окончании войны остался на службе, но вновь стал командиром роты, поскольку после перевода армии на мирное положение высвободилось слишком много майоров и подполковников на командные посты. Он и теперь не получит батальона. Дали бы хоть стрелковую роту, ибо кому нужны эти пулеметы, особенно в наступательной войне? И тем не менее теперь смерть и бремя ответственности расчистят места, и тогда настанет его черед. Он жаждал проявить себя. Он слишком много раз смотрел в лицо смерти, чтобы бояться ее. Мировая война словно зажгла его энергию и честолюбие новым огнем. Вдобавок он был патриотом, да еще умышленно раздувал в себе это чувство, поскольку оно питало его энергию и жажду действия.

Натура цельная и сильная — таким был Каарна. Его взгляд не выдавал ни малейшей слабости, ничто не могло бы поставить его на колени.

Фельдфебель позвал вестового налить кофе, и капитан продолжил прерванный разговор:

— Да, лучше оставить семью на месте. Назад пятиться не будем. Ситуация не такая, как в прошлый раз. Кстати, обоз присоединится к ротам только на месте назначения. Сначала его должны пополнить. — У рот не было собственного обоза, все хозяйство было сосредоточено при батальоне.

— Ну хоть это облегчит дело. Не придется из-за обоза волноваться, — размышлял фельдфебель. — Но здорово все это отдает войной. Вначале безбожная спешка, а потом сиди и жди.

Капитану стало смешно:

— Так оно и есть. Сейчас потому и бездельничаем. А как же с кормежкой? Может, они отправят полевые кухни заранее? Ну да это их дело.

Они пили кофе молча. Фельдфебель в задумчивости смотрел в переднюю, наблюдая за писарем, который вертелся там перед зеркалом, причесываясь, и то и дело откидывал голову назад, укладывая волосы волной. Фельдфебель вздохнул и, словно поясняя несколько подавленное душевное состояние, сказал:

— Много разных свистунов на свете.

Каарна сухо и неприязненно рассмеялся и проговорил:

— Мировая история создается разного рода деятельностью. Кое-кто, возможно, смотрит сейчас в Берлине на карту России и строит планы. Этот же расчесывает волосы, но и он вместе со всеми участвует в общем деле. — Капитан поставил свою чашку и, стараясь поднять настроение фельдфебеля, бодро добавил: — Вместе со всеми! И вместе со всеми и готов к походу, черт побери. Вот так-то. Хм… хм… Та-рай-ра-рай. Вестовой! Лезвий из полевой лавки! Несколько пачек! Возьмите на сдачу баранок, потом допьете кофе. Да… Стоит мне отойти от этого чертова телефона, как он тотчас же зазвонит… Хм… Хм…

Окрестные «лотты»[5] вечерами открывали полевую лавку в пустом бараке. Когда туда явился вестовой, это военное гнездышко было битком набито. Там продавался кофе, смешанный с суррогатом, твердые как камень баранки, табак, лезвия для бритв, конверты и бумага для писем. В углу каждого листа был изображен бравого вида солдат. Он стоял с каской на голове, в брюках со стрелкой, а сзади развевался финский флаг с синим крестом: ни дать ни взять воплощенная мечта. Правда, ничего общего с действительностью. Действительность же толкалась в очереди перед буфетной стойкой и шумела:

— Не лезь, черт побери, без очереди! Пошел в хвост.

На них не было брюк со стрелками. На ком были английские «сочувствия», на ком обычные штатские брюки, на ком серая армейская сермяга. Единственно общими для всех предметами обмундирования были фуражки, летние гимнастерки и пояса.

За прилавком была всего одна «лотта». В очереди изощрялись в остроумии, кто во что горазд, ведь надо было как-то привлечь ее внимание. Конечно, солдаты понимали, что больших надежд у них нет, потому что за столом сидел лейтенант Ламмио. Но Рахикайнен был из тех, кто из принципа не признает ни одну попытку безнадежной. Он балагурил перед стойкой и завлекал «лотту»:

— Чем же, девушка, ты сегодня порадуешь Рахикайнена? Ведь расстанемся и будем тосковать. Ну конечно, чашечкой кофе да сушкой.

— Сегодня вечером мы продадим все баранки, все, сколько осталось. Все распродается.

— Вот оно как! Война, значит. В воздухе чувствуется. Раньше-то я не больше одной баранки на чашку кофе получал. И теперь не повезло. Навряд ли мне еще когда-нибудь доведется посмотреть в прекрасные глаза вот этой девушки.

«Лотта» покраснела от удовольствия и взглянула на сидящего за столом Ламмио: именно для него она сияла улыбкой, светилась тем огнем, который зажег в ней Рахикайнен. Ламмио раздражали комплименты Рахикайнена. Отчасти потому, что в принципе не желал терпеть рядом другого петуха, но в основном оттого, что сам уже собрался воспользоваться этой «лоттой». Кто знает, когда в следующий раз увидишь женщину, а в город уже не успеть. И если грузовиков не будет еще достаточно долго, он мог бы проводить «лотту» домой и попытать счастья.

Была, конечно, явная разница между солдатом из Карелии и лейтенантом из Хельсинки, так что он не слишком-то тревожился по этому поводу, хотя и знал, что Рахикайнен — удачливый дамский угодник. Довольно красивый парень, кудрявые волосы, приятный мелодичный голос и без устали мелющий язык. Этим-то Рахикайнен и славился, но на этот раз он разглагольствовал впустую.

— Заканчивайте ваши покупки, чтобы и другие могли что-то купить. — Ламмио решил вдруг проявить сознательность, не замечая, правда, что сам он мешает делать покупки вот уже около двадцати минут. Но и Рахикайнен не был желторотым птенцом. Он не собирался играть в бирюльки, и к тому же командирские права Ламмио не простирались на поведение солдат в полевой лавке.

— Господин лейтенант, это уж как получится. Коли впереди длинная дорога, провизия с собой нужна. Сколько табаку можно взять?

— Сколько желаете?

— Пусть будет пачка. Да еще с десяток баранок.

Рахикайнен расплачивался не спеша, стараясь придумать еще что-нибудь, чтобы задержаться, но новый покупатель оттеснил его. Собрав покупки, он отошел и сел за стол у двери, за которым собрались солдаты третьего взвода. Поскольку «лотта» была предметом всеобщего внимания, попытка Рахикайнена не осталась незамеченной.

— Не быть этой барышне матерью твоих детей, — проговорил Хиетанен. — Ей надо, чтобы на воротнике розетки были.

— Да она мне и не нужна вовсе.

— А вот и врешь. Ты такой мужик, что, если мы отсюда выберемся живыми, я заберу тебя с собой в наши края на роль племенного быка.

В этот момент появился вестовой с сообщением, что автоколонна прибывает в двадцать два часа. Для Ламмио это означало возможность исполнения надежд, а для других — новое ожидание. Лавочка закрылась, и Ламмио ушел с «лоттой», ведя ее велосипед. Солдаты возвращались в бараки, и предотъездный энтузиазм стал сменяться раздражением.