Собственно говоря, Ламмио нечего было здесь делать, так как пулеметные взводы были опять приданы стрелковым ротам. Он прогулялся сюда просто так, для своего удовольствия и в сознании важности только что обретенной должности. Когда он оказался за пределами слышимости, Рахикайнен сказал:

— Вот, подсунули нам теперь эту обезьяну. Просто удивительно, как это он не потребовал, чтоб мы отдавали ему честь.

Рядовой Мяяття глубоко затянулся сигаретой и проворчал:

— Требовать он может, что хочет. Другое дело, будем ли мы его требования выполнять. Моя лапа так легко к башке не взлетает.

Это была неожиданная вспышка, так как Мяяття был из числа самых спокойных и покладистых солдат и еще ни разу не проявлял недовольства. Во вчерашней атаке все заметили его холодное, прямо-таки непоколебимое мужество. Знали также, что он никогда не просил сменить его, когда шел с пулеметом. Казалось, что тащить пулемет этому приземистому человеку нисколько не в тягость, и он нес его дольше и дальше, чем другие, так как сменщик только после долгой внутренней борьбы заставлял себя сказать:

— Давай я понесу…

— Ну, если тебе хочется… А то бы я еще понес.

Мяяття курил длинными затяжками. Он говорил то, что думал, и все инстинктивно чувствовали это. Его слова не были обычной пустой угрозой. Не понимали только одного — чем вызвана в нем такая перемена. Хотя причина была проста: тихий и поэтому не пользующийся особым уважением парень обнаружил, что в сложной ситуации он сумеет померяться силами с кем угодно. Смерти он не боялся, а хуже смерти с человеком ничего не может приключиться.

— Моя рука тоже так легко не поднимается, — заверил собравшихся Рахикайнен.

Утреннее солнце припекало. Солдаты были изнурены и устали. Пойдет ли третья рота вперед?… Или опять им прокладывать всем путь?… Да уж это известное дело.

Со стороны противника донесся глухой гул. Они вскочили и прислушались. Гул длился непрерывно три, четыре, пять секунд, и потом они услышали знакомый свист: у-у! и-и-и-и… и-и!

Первый снаряд разорвался на обочине неподалеку от них. «Ложись!» Этот приказ был излишним, ибо все и так уже лежали, дрожа, в кювете. Ни одной мысли в голове, лишь сердце в груди стучит в тревожном ожидании. Земля тряслась, ударной волной то и дело прибивало одежду к телу, осколки со свистом рассекали воздух и падали на землю вместе с камнями и комьями земли. Обстрел длился две минуты. Когда замер отголосок последнего разрыва, тишину прорезал тревожный крик:

— Носилки… носилки сюда! Санитары!

Санитары с носилками бросились к дороге, где лежал человек, пытаясь подняться.

— Ох… ох… помогите…

Несколько солдат уже подбежали к нему и собрались вокруг, кто опустившись на колени, а кто присев на корточки. «Не кричи, не кричи так!» — повторяли они испуганно. Этот жалобный стон был настолько страшен, что они растерялись, не зная, как помочь раненому. У него было изувечено плечо. Санитары начали перевязывать его, но раненый не давался, словно с ума сошел. Он все порывался встать и кричал:

— Помогите… Да застрелите меня кто-нибудь… Ох… ох… чертовы дети… застрелите меня!

— Юлитало убит, — сказал солдат с белым как мел лицом, который проходил мимо, поддерживая одной рукой другую, окровавленную. — Перевяжите меня.

Санитары были взбудоражены и нервничали. Один держал мечущегося раненого, другой перевязывал его, как мог. Раздраженные, они принялись сыпать словами:

— Мы не можем поспеть сразу повсюду. Куда к чертям провалился наш младший сержант?… Трус проклятый… Все должны делать мы одни.

Солдат, раненный в руку, присел на откос дороги. Его бледное лицо посуровело, и он сказал:

— Ну, вы, кретины, не вякайте там. Я и сам могу себя перевязать. А вот Юлитало лежит в кювете, ему снесло половину черепа.

Дым и пыль еще висели в воздухе. Карилуото скомандовал солдатам:

— Разойтись! Не скапливаться в одном месте!

Он был бледен, но глаза его сверкали решимостью. Словно бы назло кому-то, он высоко поднял голову во время артиллерийского обстрела, желая испытать себя, и это далось ему легко. Его охватило то же ощущение победы, что и вчера после атаки. Однако радоваться, как вчера, он уже не мог, так как и Юлитало и оба раненых были из его взвода.

Лахтинен поднялся из кювета:

— Даешь Урал, ребята! Прокатимся лихо, так, чтобы башка моталась.

— А ты все одно и то же твердишь!

На Хиетанена накатила ярость:

— Все это чертовы враки, что нам говорят о войне, ребята. Что, дескать, можно слышать шелест, когда подлетает снаряд. Это дикое вранье. Ни черта он не шелестит, когда подлетает. Вот и эти зашумели только тогда, когда ударили в дорогу. Меня все эти россказни страшно удивляют: будто бы немцы на Западном фронте слышат эти штуки заранее и успевают упасть на землю. Говорю вам, это наверняка не снаряды, а что-то другое.

Мяяття затянулся несколько раз сигаретой.

— Шумят они или нет, все равно одно и то же получается.

Тут появился Ламмио.

— Разойтись! Вы что, не слышали приказа?

— Заткнись, идиот проклятый, — пробурчал в кювете Рахикайнен. В этот момент неприятельская артиллерия заработала вновь, загудела земля, и солдаты поспешили в укрытие. Ламмио не двинулся с места. Коскела тоже остался на месте.

— Снаряды пролетают прямо над нами, ребята, — сказал он.

Лехто, Мяяття и Хиетанен тотчас поднялись. Снаряды действительно с шипением пролетали над ними и взрывались далеко в тылу.

— Теперь артиллерии достанется, — заметил кто-то.

Ламмио все еще стоял на дороге. Он резко произнес:

— Надо потихоньку приучаться выполнять приказы. Этот залп мог с таким же успехом накрыть и вас.

Своим бесстрашием он стал еще более ненавистен солдатам, так как они уже не могли его просто презирать. Рахикайнен снова проворчал:

— Кончай пыжиться, ты, чертов ублюдок.

Риитаоя остался плашмя лежать в канаве. На свое счастье, он был полностью лишен честолюбия. Он боялся, как ребенок. Такого понятия, как родина, для него не существовало, и его страх не знал никаких границ.

Сихвонен, с трудом переводя дыхание, сказал:

— Давайте, давайте, шумите, кричите, махайте руками! Они там на вышках смотрят в подзорные трубы. Вот как начнут стрелять, наши кишки так и полетят по воздуху. А мы стоим тут мишенью. — Да-да, именно так. Надо быть дураком, чтоб здесь подымать шум.

Тяжелораненый потерял сознание, и мокрые от пота санитары приготовились нести его в тыл, а тот солдат, который был ранен в руку, так и не дал санитарам перевязать себя, злобно огрызнувшись:

— Катитесь вы к…

— Тихо, тихо, — остановил его санитар. — Не хочешь, не надо… Перевязывай себя сам, если можешь. А у меня и желания нет.

Раненый побрел к перевязочному пункту, помахав на прощанье солдатам здоровой рукой:

— Всего хорошего, ребята. Теперь мне дадут отпуск домой.

Он был весел. Не только из-за отпуска, но и потому, что вечером в палатке кто-нибудь наверняка скажет о нем: «Крепкий орешек этот Рантанен, черт побери!» Он был уверен в этом.

— Встать! Шагом марш!

Они подались вперед, так как всем хотелось поскорее уйти с этого места. Убитого Юлитало чем-то спешно прикрыли, но из его сумки для провизии текли жижей свиные консервы: осколок пробил банку с неприкосновенным запасом.

— Противник в трехстах метрах прямо перед нами, за завалом. Там замечены по крайней мере два дзота с людьми. Артиллерия ведет обстрел в течение пяти минут. Через две минуты к ней присоединятся минометы. Атака назначена на десять сорок восемь.

Карилуото говорил, понизив голос. Солдаты слушали его, поглядывая на видневшийся за деревьями завал. Он был устроен на довольно крутом склоне, шириной в несколько десятков метров. Проволочных заграждений не было видно. Разведка установила, что за завалом расположено несколько огневых точек, из которых две приходились на полосу наступления взвода Карилуото.