— Глаз у меня больше нет, так что плакать мне нечем.

Никто ему не ответил. Хиетанен чувствовал, что его жалеют, и, словно противясь этой жалости, начал в своей обычной манере:

— Мне плевать. Стану я из-за этого беспокоиться, черт подери! Я вообще никаких забот не знал, меня и это не волнует.

Санитары подняли носилки и унесли его. Последнее, что услышали солдаты, был протяжный крик боли. Зная, что Хиетанен зря кричать не станет, они поняли, какие муки он испытывает.

Коскела провожал носилки до дороги. Там уже лежали другие солдаты, раненные во время огневого налета, всего шесть человек. Карилуото затребовал с перевязочного пункта санитарную машину. К счастью, одна оказалась под рукой, на ней как раз собирались ехать за солдатами из обоза, пострадавшими при налете штурмовиков. Врач приказал захватить одним заездом раненных на переднем крае и выслал за ними машину.

Автомобиль — переоборудованный автобус, — покачиваясь, ехал по плохой дороге. С тревогой следили раненые за тем, как водитель, казалось довольно небрежно, развернул машину среди груды больших опасных камней. Они боялись, что машина будет повреждена и они останутся без транспорта, а между тем каждый страстно жаждал выбраться отсюда до того, как противник пойдет в наступление. Их опасения были напрасны, ибо шофер знал свое дело. Это был один из тех старых шоферов, которые с течением лет научились водить санитарные машины по таким местам, где обычный человек и на лошади-то не рискнул бы проехать; они знали, что ездят наперегонки со смертью, ибо спасение раненых часто зависело от того, успеют ли их вовремя доставить на операционный стол.

Тяжело раненным отвели места в передней части автомобиля. Хотя тряска ощущалась сильнее сзади, Хиетанен остался там, уступив свое место солдату, раненному в живот. Толчки отдавались жгучей болью у него в голове. К тому же у него болели спина и рука. Один из санитаров шепнул Коскеле, что, если осколок проник глубоко, Хиетанен может умереть. Коскела не хотел этому верить. По его мнению, Хиетанен не пришел бы в себя, если бы ранение было таким опасным. Он взял Хиетанена за руку и сказал:

— Выше голову, дружище. И без глаз люди живут. Будем живы — обязательно увидимся. Я заеду к тебе как-нибудь.

Боли у Хиетанена усилились настолько, что до него с трудом дошли слова Коскелы. Ему удалось выговорить между стонами, отвернувшись в сторону:

— Да!… Передай привет ребятам. И будь начеку.

Водитель попросил Коскелу выйти из машины. Тот соскочил на землю и долго еще молча стоял на одном месте, даже после того, как автомобиль скрылся за поворотом. Затем закурил и медленно пошел к позициям своего взвода. Сильнее, чем когда-либо, ощущал он в себе душевную пустоту. Хотя он давно уже не был во взводе, он не стал ему чужим. Правда, с каждой потерей прежний взвод как бы менялся, становился иным. И все же он был для Коскелы воплощением начального периода войны, периода успехов. Каждый выбывший солдат уносил с собой частицу этого духа, и взамен оставались лишь безнадежность и ощущение бессмысленности дальнейшей борьбы. К тому же Хиетанен был человеком, который стоял к нему, Коскеле, ближе всех… и которого было труднее, чем кого-либо, представить себе слепым.

Однако Коскела знал, что ему делать. Он обладал счастливой способностью думать о том, о чем хочется, и не думать о том, что неприятно. Вновь он оттолкнул от себя мучительные ощущения, связанные со всем этим страданием и бессмысленным убийством, ощущения, граничащие с бешенством и уже раз изведанные им — когда Лехто убил пленного, а другие ржали над этим. Здесь, на войне, не было места человеку — и Коскела стал думать о том, где ему лучше всего расположить новые пулеметные гнезда.

Майор Сарастие сидел на мшистой кочке и курил одну сигарету за другой. Под глазами у него залегли темные круги_; рука, державшая сигарету, нервно дрожала. Походный китель на нем был измят и грязен, а сапоги потеряли свой лоск в лесу и болоте: их голенища отливали теперь зеленовато-белесым. «Видно, сделано из чертовски, дрянной лошадиной кожи», — подумал он, рассматривая сапоги.

Его командный пункт выглядел весьма скромно: всего лишь телефон и костер, на котором варился кофе-суррогат. Чуть поодаль примостились посыльные и связные. Адъютанта у него не было — он приказал адъютанту взять на себя командование егерским взводом, командир которого был убит. Новый адъютант еще не прибыл и бог весть когда еще прибудет.

Над командным пунктом с воем пролетали снаряды; Еще дальше в тылу штурмовики обстреливали коммуникации. Где-то рядом трижды кашлянул финский миномет. С боеприпасами было туго — об этом тоже позаботились штурмовики.Сарастие беспокоили открытые фланги. Обходы уже давно применялись противником точно так же, как они применялись финнами при наступлении. Но что делать? Для защиты флангов нужны свежие резервы, а где их взять? У него остался только егерский взвод, который он использовал для разведки, а также один взвод из первой роты, стоявший непосредственно за передовой на случай прорыва. С передовой он больше брать людей не мог, она и без того была ослаблена. Короче, повсюду у него есть немножко солдат, и нигде их нет в достаточном количестве. К чему это приведет? Надо было на что-то решаться, время не ждало. Ему обещали в качестве резерва саперную роту, как только она освободится от дорожных работ, но рота все не освобождалась. При этом командир боевой группы постоянно требовал принятия «решительных мер». Сарастие считал подполковника человеком недалеким. Они были не в ладах, и в своей досаде майор полагал, что и дефект речи служит лишним доказательством ограниченности подполковника. Главной причиной их раздора были трения, какие обычно бывают между начальником и подчиненным, когда первый требует от второго больше, чем второй может сделать. Если Сарастие не мог со своим потрепанным батальоном остановить противника, подполковник приписывал это единственно недостатку энергии у майора. Но что толку от энергии самого Сарастие, коль скоро ее нет у его солдат? И это не его вина, он сделал все, что мог. Он старался справедливо обращаться с солдатами, он вдолбил офицерам, что всезависит от их собственного поведения, он сделал Ламмио суровое внушение. Сейчас следовало отказаться от своих барских замашек. Каждый офицер должен стать автоматчиком. Сарастие прочел много книг по военной истории и вспоминал в этой связи одно изречение Наполеона: «Я слишком долго был императором. Я должен снова стать генералом Бонапартом». Он проявлял решительность там, где это было необходимо, но свое право выносить смертные приговоры он считал безумным, более того — аморальным.

Конечно, если бы снова повысился боевой дух войск, укрепилась бы и линия фронта. От этого зависит многое. Возможности что-то совершить вообще определяются возможностью точно планировать. А сейчас все зависит от случая. Линия фронта может выдержать, и с таким же успехом ее могут прорвать. Боеспособность солдат сейчас труднее оценить, чем прежде. Единая крепкая воля отсутствует. Возможны лишь внезапные порывы, которые при малейшей неудаче быстро угасают.

Только что вернулись солдаты из егерского взвода. Они были в дозоре на правом фланге, который упирался в обширное болото. Однако Сарастие не очень-то надеялся на болото как на прикрытие, ибо сам совершал обходные маневры и по более труднопроходимой местности, да и на опыте убедился, что русские тоже это умеют. Дозор доложил, что кругом все спокойно, но можно ли в нынешние времена полагаться на такие донесения? По несколько неуверенному тону командира дозорной группы можно было догадаться, что он не дошел до того места, до которого ему было приказано дойти.

Поражение усилило философские склонности Сарастие. Он теперь рассматривал все исключительно с «научной» точки зрения и даже немножко кокетничал этим.

Майор пытался прихлопнуть ладонью комара, пищавшего у него над ухом, но тот ловко увертывался. В животе у майора противно бурчало, на лбу выступили от слабости капельки пота: несварение было почти у всех.