Кое-кто рассмеялся над его словами, комизм которых постепенно доходил до них. Простота Сало была общеизвестна; он доверчивее всех проглатывал то, чем пичкала солдат официальная пропаганда. Однако в данном случае ситуация казалась особенно забавной. Сало и сам заметил это и начал оправдываться:

— Но ведь ему все-таки не выкололи глаза, не вырезали язык. И ведь Лехто сказал, что он хотел убежать. По законам военного времени в этом случае можно стрелять.

В этот момент они услышали, как часовой крикнул им:

— Пехота снимается. Трогаемся и мы!

— Сматываем удочки! — сказал Коскела, отправляясь в путь.

Солдаты последовали за ним, новые впечатления начали наслаиваться на старые, отодвигая их в никуда. Люди получили еще одну прививку против человечности.

Дождевые облака рассеивались. Солнце проглянуло сквозь их седеющие клочья, и серое утро засветилось, согретое его лучами. Мокрый лес засверкал, и идти стало приятнее, хотя от высокой травы брюки намокали до колен. Когда солнце начало пригревать, одежда солдат просохла, и чудесное свежее летнее утро рассеяло настроение тяжелой дождливой ночи.

Время от времени хлопал выстрел, впереди слышался шум мотора.

— Подходим к дороге, ребята.

— Руки ве-ер, ити сута-а! Ити сута-а!

Из кустов вышел парень с белой тряпкой в руках. За ним шагало еще человек двадцать. Они принадлежали к тем же рассеянным блуждающим частям, что и пленный, застреленный Лехто, а также люди, на которых наткнулся Мяяття. Хотя солдаты не знали общей ситуации, увидев пленных, они поняли, что произошло что-то серьезное. Враг разбит, и пулеметный стрекот слышался теперь далеко впереди.

Они увидели дорогу. Солдаты выходили из леса осторожно, оглядываясь по сторонам, но вскоре убедились, что им ничто не угрожает. Взрыхленная гусеницами дорога уже подсохла на солнце. Едва они вступили на нее, как их нагнал дозор на велосипедах.

— Какой части?

— Егерский батальон. Противник далеко?

— Вон там, в ельнике, человек двадцать.

— Не придуривайтесь. Где ваш командир роты?

Старший в дозоре, лейтенант, слез с велосипеда. В каске, с засученными рукавами и болтающимся на шее автоматом, он имел очень воинственный вид. Под стать ему были и его люди. Они резко отличались от зачуханной пехоты и, очевидно, вообще мнили себя отборными войсками.

Карилуото прибыл на место и с воодушевлением приветствовал незнакомого офицера:

— Что нового? Какова ваша цель?

— Онежское озеро. Ближайшая — Лоймола. Вы командир роты? Мне сказали, что здесь я встречу части вашего полка, и приказали наладить с вами связь.

— Нет, я не командир. Он там, за поворотом, со вторым взводом. Его фамилия Аутио.

Карилуото пребывал в прекрасном расположении духа и испытывал своего рода дружеские чувства даже к этому совершенно незнакомому ему лейтенанту. В это утро он был настроен по-праздничному. Он знал, что прорыв удался и теперь готовится поход в Карелию. Он разговаривал с лейтенантом и выпытывал у него всевозможные сведения так увлеченно, что не замечал, насколько тот серьезен: мысли лейтенанта были заняты предстоящей задачей, и он не был расположен к долгим разговорам. Однако это не мешало Карилуото продолжать беседу с прежним воодушевлением.

Егеря стояли, облокотясь на велосипеды, и смотрели на пехотинцев, лежащих у дороги. Рахикайнен подошел к ним и осторожно осведомился:

— У вас, наверное, нет походной кухни?

— Как так?

— Да, я вижу, у вас у всех котелки на головах.

— А у вас что, совсем нет касок?

— Нет. У нас только голод. У вас, наверное, есть хлеб?

— Немного. Сегодня ночью, перед отправкой, нам раздали сухой паек.

Рахикайнен полез в бумажник.

— Сколько кусков дадите за кокарду?

Егерь запустил руку в карман и достал целую пригоршню красных звезд.

— Ты небось думаешь, что мы новички?

— Смотри ты! Я столько еще не набрал. Пришлось в перерывах воевать. А за командирские петлицы что дашь?

— У меня и они есть. Треугольники.

— Это знак различия обыкновенного младшего командира.

— Меняемся! Два треугольника вот за эту продолговатую штуку.

— Нет. Что значит младший командир против старшего? Вот если дашь три куска хлеба…

— Два.

— Покажи, какой толщины.

Егерь достал из сумки галету.

— Такие тоненькие!-сказал Рахикайнен презрительно и сделал такое лицо, как будто потерял всякий интерес к сделке. — Три куска, за меньшее не отдам:

— Ну, давай сюда.

Сделка была заключена. Рахикайнен взглянул на галеты с таким видом, как будто жалел об обмене, и сказал:

— Задешево ты получил такой хороший знак. Но бог с ним. Раздобудем еще.

Несмотря на усталость, они принялись обмениваться впечатлениями о боях, в которых участвовали.

— Где вы были?

— Вон там. Прорывали линию обороны.

— Тут, у дороги, тоже дзот на дзоте.

— Почему бы им здесь не быть? Рус умеет управляться с лопатой.

Лахтинен, лежавший тут же, присел на край кювета и сказал, искоса приглядываясь к егерям, как будто хотел видеть, какое впечатление произведут его слова:

— Нам много рассказывали о том, в какой нужде живут русские. Но нам почти каждого приходилось убивать в его окопе. Страшно упорные ребята… По крайней мере те, с которыми нам пришлось иметь дело, — прибавил он словно для того, чтобы заранее отвести возможные возражения егерей. Но им нечего было возразить, зато Рахикайнен воспользовался случаем прихвастнуть перед егерями и подшутить над последовательным идеалистом Лахтиненом.

— Ну, один раз не в счет. Нам приходилось иметь дело с такими, которых надо было убивать по два раза. Вот какие они стойкие. А говорят, у кошки девять жизней. Но я за это не поручусь.

Егеря подхватили шутку. Они болтали и смеялись, и многие даже угощали пехотинцев галетами. Они могли это себе позволить, так как только что получили паек на несколько дней вперед. К тому же солнечное утро располагало к благодушию. Прошло всего несколько дней, а они уже научились ценить минуты передышки в чудесное свежее летнее утро. Ибо там, где каждый час может быть последним, человек научается быть благодарным и за минуты.

Когда лейтенант егерей вернулся и дал им команду садиться на велосипеды, они сразу посерьезнели. Шутки кончились, егеря поправили свое снаряжение и ждали приказа к отправке. Если снова выдастся такая передышка, они будут так же шутить и смеяться.

— Ну что ж, мы трогаемся.

— Трогайтесь. И помните, что не за каждым поворотом вы сможете получить такую передышку.

Они уехали, а за ними последовали другие: части на велосипедах, танки, артиллерия на механической тяге.

Карилуото восторженно глядел им вслед. Совсем как ударные части у немцев, думал он. Почему нам не дали касок? Какими мужественно твердыми выглядят под ними лица… С другой стороны, Карилуото понимал, что если бы у них были и каски, то самое позднее этой ночью они полетели бы в сосняк. Да. Финский офицер, офицер лучшей в мире армии, — это звучит гордо, но есть тут и свои теневые стороны. У этой армии начисто отсутствует военный шик. Возможно, исключение — только эти егеря. Его собственная часть — просто сборище бродяг по сравнению с ними, не говоря уже о полках резервистов. Вот перед ними — солнечная дорога, зовущая в поход на Восточную Карелию. Но где они, подтянутые, железные ударные части? Вот по чему тосковала в это утро взыгравшая душа Карилуото. Как ему хотелось бы увидеть, что эти твердые, словно отлитые из стали войска, окрыленные первыми победами дорогого отечества, устремляются вперед с песней: «Призыв последний прозвучал, мы смело в бой идем».

Но таких ударных частей нет. Есть лишь сборище оборванных зубоскалов, у которых, как у бродяг, одно на уме — жратва, которые ругаются, брюзжат и смеются над всем самым дорогим и святым. Они осмеливаются отпускать шуточки даже насчет великолепного, составленного в высоком стиле приказа маршала. Совсем как коммунисты. Они съедают свой неприкосновенный запас, как только слегка проголодаются, и вместо «Выше знамя» горланят «Девки из Корхолы», когда им приходит охота петь. И еще они награждают друг друга уничижительными, пусть даже и меткими прозвищами, такими, как «шайка-лейка», «охломоны», «фуфлыги», «оглоеды», «обормоты», «дерьмоеды», «недоделки», «оболтусы».