Хиетанен спустил штанину, достал из бумажника осколок и задумчиво принялся разглядывать его. Чего только нет на свете! Вот, точат на станке такую штуку, пока не выточат как следует, а потом стреляют ею смеха ради! При этом еще и мажут, не могут попасть. Да, война — это безумие. Только и остается что удивляться.

Он подбросил в каменку несколько поленьев и застыл, задремал перед ней. Артиллерийский дивизион вел огонь не переставая, с передовой доносились звуки стрельбы из стрелкового оружия. Туда вчера маршем прошел другой полк, и они получили возможность отдохнуть. Хиетанен сквозь дремоту прислушивался к стрельбе: то и дело строчил станковый пулемет: па-па-па-па-па. Одиночными очередями бил ручной пулемет, и Хиетанен определил, что это стреляют русские, потому что его выстрелы звучали по-иному: па-ку-па-ку-па-ку.

Его голова свесилась на грудь, он испуганно вздрогнул. Боясь заснуть, накинул на себя шинель и выбрался из палатки. Поправив огонь также и в палатке второго полувзвода, он, томясь скукой, начал бродить по лагерю. Из низко нависших туч сеял холодный дождь, обволакивая своим серым унынием лесной ландшафт, в котором затаилась война. Тут, в этих местах, десятки тысяч людей сражались друг против друга, прячась в лесу, и только голоса войны обнаруживали присутствие этой смертоносной жизни. По дороге брела лошадь, тянувшая повозку с котлом супа. Возчик сидел сгорбившись, натянув шинель на голову. По шее и хребту лошади темными ручьями струилась вода.

От командирской палатки отделился Миелонен; он шел навстречу Хиетанену, и в душе того по старой привычке шевельнулось недоброе предчувствие. Возможно, отдыху опять конец. Однако он мог и ошибаться, приказа о выступлении могло и не быть, и Хиетанен, колеблясь между надеждой и страхом, не решался ни о чем спросить Миелонена. Что означает его появление? От волнения у Хиетанена учащенно забилось сердце. Вот сейчас раздастся приказ: «Приготовиться!» Хиетанен успокоился только тогда, когда Миелонен сказал:

— Ха! Чего это ты здесь прогуливаешься?

— Да просто разминаю ноги и думаю: какая все же скверная штука — война. Голод, холод, страх, усталость, и к тому же одолевают вши.

— Ты прав. В деревнях наверняка есть бани, но это не для нас: мы должны все время идти вперед. Я только что разговаривал с шофером санитарной машины. Он сказал, что они едва успевают делать ездки. Повсюду сейчас гибнут люди. И на Перешейке тоже, говорят, противник перешел в наступление.

Похоже, у него нет никакого приказа, думал Хиетанен, пока Миелонен будничным тоном вел свой рассказ. Хиетанен так и не решился спросить его прямо о том, когда им снова выступать в поход. Он только раскрыл рот, чтобы что-нибудь ответить Миелонену, как тот сказал:

— Мы двигаемся дальше. Иди буди третий взвод. Мне не хочется залезать в палатку к Коскеле и объясняться с ним.

— Ты шутишь! — Хиетанен стоял, как громом пораженный.

— Нисколько. Труби в горн.

Кровь прихлынула к лицу Хиетанена. Ему было так обидно, что он совершенно убежденно заявил:

— Вот уж воистину ты вестник несчастья. Лучше всего было бы, если б я тебя сейчас пристрелил.

— Нет, братец. Никакого проку от этого не будет. Надо целить в птицу покрупнее.

Миелонен уже давно привык к этим вспышкам ярости и потому не обращал на них внимания. Он обернулся к палаткам и закричал что есть мочи:

— Пулеметная рота! Готовьсь!

Ничей другой голос равной силы не мог бы разбудить солдат, но Миелонену это удавалось. По мере того как он проходил мимо палаток, выкрикивая: «Подъем, приготовиться!», оттуда показывались головы солдат и раздавались такие злобные проклятия, что посторонний человек принял бы спокойное безразличие Миелонена за идиотизм:

— Заткнись, проклятый саволаксец!

Происхождение Миелонена, который был родом из Саволакса, никак не было связано с тем, что именно ему приходилось будить усталых людей, но для солдат не было слова ненавистнее этого «Приготовиться!». Поэтому они и сосредоточивали свою ненависть на саволакском диалекте, хотя и не имели ничего против других саволаксцев в собственных рядах.

Хиетанен в ярости стоял между палатками и тоже изливал свою злость в словах:

— Третий взвод, просыпайсь! Вы и так уж залежались! Вставайте! Вставайте и покажите миру, каким страшным может быть финский лесной воин. Вставайте, грозные львы Финляндии! Уже дрожит земля, и снаряды вылетают из пушек. Плуги в сторону и меч в руки! Впишем новую главу в военную историю Финляндии!

Из палаток доносились сонные голоса. Самые отборные финские ругательства не могли полностью передать ожесточение солдат. В десятитысячный раз жадным до чинов и наград господам офицерам пришлось выслушать, что думают о них подчиненные.

— Мы не тронемся с места! Скажем господам, чтобы дали нам по меньшей мере три полных дня отдыха, прежде чем снова выступать в поход. Господам легко маршировать! Не надо ничего нести, все денщики за них тащат. На них, гадов, тоже навьючить бы ношу, иначе они так и не поймут, когда надо дать человеку отдых. Им легко, поэтому они думают, что и всем тоже.

Коскела укладывался, ни словом не выражая своего отношения к происходящему, очевидно не считая ворчание солдат признаком бунта. Он спокойно давал им возможность облегчить душу. Этот молодой прапорщик из провинции своим существованием доказывал мудрость создателя. Несмотря на то что его образование ограничивалось программой начальной школы, острый ум безошибочно подсказывал ему верное решение в любой ситуации. Нельзя сказать, чтобы его ум был столь уж живым или подвижным; наоборот, с первого взгляда невыразительное лицо Коскелы могло даже показаться сонным, однако внутреннее чутье, смекалка всегда без длительного блуждания в потемках наталкивали Коскелу на верный выход. Так и теперь: Коскела отлично знал, что, если он спокойно возьмет свой вещмешок и отправится в дорогу, солдаты без лишних слов последуют за ним. Но если бы он каким-либо образом попытался подавить эти проявления озлобленности, она бы только глубже запала в души людей, став гораздо опаснее. Он и сам был недоволен тем, что времени на отдых было так мало. Усталость не только неприятна сама по себе, она еще и опасна тем, что делает солдат разбитыми и несобранными и таким образом ведет к ненужным потерям. И эта несобранность влекла за собой еще большую усталость. Но он не мог понять, что имело место в данном случае — ошибка командиров или действительно была такая необходимость.

Солдаты продолжали ругаться, но Коскела знал, что, когда они отведут душу, их настроение улучшится и главная роль в этом процессе будет отведена Хиетанену и Рокке. Рокка, как обычно, некоторое время нес всякий вздор, а затем, не меняя тона, сказал:

— Ну что вы за солдаты? Чего вы ругаетесь? Война не кончится, пока мы не выполним свою работу. И рано или поздно нам придется куда-то отсюда тронуться. Или вы хотите навсегда остаться в этом лесу? Нам не о чем тужить, ребята. Там, на востоке, есть большие деревни, и русские женщины ждут вас, героев.

Он начал игриво поводить плечами и тихо что-то напевать, лицо его при этом приняло плутоватое выражение. Ванхала тем временем и совсем отошел и смеялся от души. Хиетанен утешил солдат словами, что на переднем крае не приходится бояться того, что отдых кончится, хоть это хорошо.

— Добра нет нигде, как ни верти, — сказал Рахикайнен, самый озлобленный из всех.

Постепенно они успокоились и, чтобы как-то убить время, завели пустяковые разговоры. Мякиля позвал всех к завтраку. Каждый получил сухой паек на три дня, из чего солдаты заключили, что им опять предстоит выполнять какое-нибудь особое задание.

— Не съедайте паек сразу. Его должно хватить на три дня, — предупредил Мякиля.

— На три дня? Ну что же делать, если ты больше ничего не дашь.

— Больше ничего нет.

— Ну так укради где-нибудь.

Мякиля не стал продолжать разговор, ибо знал, что солдатам нравится злить его просто так, для развлечения. Рахикайнен тут же попросил у него новые сапоги: