— Где ты был?

— Плутал по лесу.

— А как нашел нас?

— Услышал стрельбу.

Мяяття уселся на корень ели и принялся разуваться. Он выжал портянки и сказал Коскелс как бы невзначай:

— Там в лесу русские. Может быть, надо доложить об этом господам офицерам? И нам самим, наверное, не мешает как следует оглядеться.

— Где русские?

— Вот в этом направлении. С километр-полтора отсюда. Что-то в этом роде.

— Сколько?

— Я видел человек десять.

Коскела отправил вестового с донесением. Тот скоро возвратился и сказал, что прочесать местность там приказано второй роте. Они успокоились, но оружие все-таки держали под рукой. По мере того как спадало напряжение, росло чувство голода. В этом направлении и пошел их разговор:

— Кто-нибудь из вас поверит, что я голоден?

— Ну-у, о каком голоде можно говорить, когда мы только вчера утром поели. Но вот можете ли вы себе представить, что мне холодно и я промок?

— Нет, а вот кто бы мог подумать, что я охотно вернулся бы на гражданку?

— Ишь, чего захотел — на гражданку! Я прошу лишь кусок хлеба. Но даже его нет.

— Как долго, по понятиям господ, лесной воин может прыгать на таком рационе? — спросил Ванхала.

Лахтинен, который был обозлен, пожалуй, даже больше, чем другие, сказал презрительно и горько:

— По понятиям! Они ничего не понимают, зато все знают. Они рассчитали, сколько калорий или какой там еще чертовни должно быть в нашем питании. Поди попробуй пожаловаться на голод, тебе сейчас же сунут под нос таблицу, из которой следует, что ты абсолютно сыт. А кроме того, пусть кто-нибудь только попробует пожаловаться! Вспомните, что было с Исоахо.

Лахтинен имел в виду одного солдата первой роты, который однажды на генеральском смотру, когда генерал спросил, есть ли у кого-нибудь жалобы, выступил вперед и пожаловался на недостаточное питание. Ну и заварил же он кашу на свою голову! Его чуть не довели до сумасшествия. Его взвешивали по два-три раза на дню, посылали без конца на врачебные осмотры, да и вообще начальство стало к нему придираться. Парень горько раскаялся, что раскрыл рот. А ведь обычная судьба благодетеля человечества — он набрался смелости говорить за всех и жаловался не от своего лица, а по поручению других. Всем была памятна эта история; она показала, что у рядового солдата нет никаких прав, и даже те, которые за ним признаны теоретически, на практике сведены на нет.

Хиетанен похлопал себя по мокрым коленям и сказал:

— Я понятия не имею, что это за штука такая — калории. Просто мои кишки говорят мне, что их до жути мало.

— Гм… Наверное, они правы. Но ты думаешь, господа понимают, о чем бурчат кишки? У нашего брата кишки бурчат уже так давно, что он позабыл, что это означает. А уж чего ждать от господ, когда у них собственное брюхо набито.

Лахтинен, как всегда, выступал с позиций пролетария, но Хиетанен только засмеялся и сказал:

— Я вот что придумал. Есть такие люди — чревовещатели. Нам надо научиться у них, ребята! И всякий раз, когда мимо будет проходить кто-нибудь из господ, у нас из брюха будет раздаваться: хлеба-а-а!

Ванхала скорчился от смеха. Попытка Лахтинена просветить солдат снова окончилась ничем, как и тысячу раз прежде. Тут-то и проходила граница между брюзжанием и действительным бунтом. Солдаты в любую минуту готовы были поносить и высмеивать свое отечество и господ, но того, кто пытался придать брюзжанию программный оттенок, они сокрушали смехом. Это был своего рода идеологический порог, который никак не удавалось переступить. Точно так же им претил патриотизм, если в нем ощущался хотя бы малейший намек на пафос. «Слюни распустил», — говорили они об офицерах, которые часто грешили этим.

Ванхала еще долгое время сотрясался от смеха, прежде чем смог вымолвить:

— В брюхе так и будет урчать, хи-хи. Что скажут тогда господа своим лесным воинам?!

Лахтинен снова пришел в то угрюмое расположение духа, какое накатывало на него, когда он терпел поражение в споре. Однако плачевность их положения до того омрачала его душу, что он не замолчал, а, наоборот, продолжил:

— Что скажут? Посадят в каталажку и дадут читать Новый завет. А то и «Сказания прапорщика Стооля»[9]. Там есть одна дьявольская история про голод, будто бы он наследуется у нас в Финляндии детьми от родителей, и вот господа внушают народу, что голод — святое дело. Шестьсот, семьсот лет дралась наша армия, полудохлая от недоедания, и при этом у нее сквозь лохмотья еще и голая задница проглядывала. Прежде мы творили историю для шведов, чтобы они могли ею упиваться, а теперь должны делать это для своих собственных господ. Это нужно господам и их женам. Чтобы было над чем проливать слезы. Им правится, когда есть бедные, когда можно помогать им и восхищаться собственной добротой. Вот был бы у нас хлеб и одежда — что сталось бы с нашим геройством!

— Я видел, как побеждает врагов голодный и мерзнущий народ, хи-хи-хи. Автомат «суоми» и финский лесной воин — это грозное сочетание, хи-хи-хи.

Разговор прекратился, все с удивлением смотрели на Лехто, который достал сверток с неприкосновенным запасом и открывал ножом банку консервов.

— Ты что, не знаешь, что это запрещено? — спросил Хиетанен.

Губы Лехго тронула легкая сухая усмешка.

— Убивать людей тоже запрещено. Сказано в пятой заповеди. Что значит вскрытая консервная байка там, где то и дело продырявливают черепа?

Солдаты теперь смотрели на Коскелу, ожидая его реакции, от которой зависело и их собственное решение. Коскела слушал разговор молча. Он очень забавлял его, однако он не улыбнулся, лицо оставалось неподвижным и ничего не выражало, лишь в глазах мелькала хитринка. Когда солдаты обратили к нему взгляды, ожидая приговора, ему стало немного не по себе. Он вообще не любил принимать решения за других и к тому же слегка презирал солдат за то, что им нужно разрешение, чтобы достать свои неприкосновенные запасы и съесть их. Он отвел взгляд в сторону и сказал равнодушно:

— Я не возражаю. Едва ли чувство голода станет сильнее, чем сейчас. Через сутки оно должно вроде бы притупиться. Стало быть, крайний случай, для которого и существует неприкосновенный запас, налицо.

Он, конечно, видел несостоятельность своего объяснения, видел и то, что солдаты тоже в глубине души чувствуют это, но его слова до некоторой степени вуалировали их действия так, что они не казались нарушением дисциплины.

Началось повальное обжорство, и, хотя Коскела, конечно, мог бы еще терпеть голод, он присоединился ко всем и тем самым окончательно санкционировал решение солдат открыть неприкосновенный запас.

Хиетанен с широкой улыбкой на лице запихивал пальцами в рот мясные консервы. Солдаты, как озорные мальчишки, радовались учиненному безобразию, и Хиетанен слегка патетически подытожил объединявшие их чувства:

— Я уже бился на нескольких полях сражений, но такого обжорства еще ни разу не видел.

После еды закурили махорку, и солдатской душой начало овладевать довольство. Мяяття ковырял спичкой в зубах. Кто-то попросил его поподробнее рассказать о своем приключении, и хорошее самочувствие несколько развязало ему язык. Он громко рыгнул и не спеша начал рассказ:

— Еще немного — и попал бы я там в лапы к черту.

— Как ты заблудился?

— Обходил кустарник, думал, все взяли направо, ну а я решил идти напрямик и вдруг очутился один в темном лесу. Я так понимаю, что рота тогда тут же взяла опять налево. А я этого не заметил.

— И увидел русских?

— Ну я это, услышал шорох, дай, думаю, посмотрю, кто там. А там сидит на корточках с десяток солдат. Я уже крикнул им: «Эй, ребята!» — и тогда только заметил, что они в касках. Они меня о чем-то спросили, но я ведь по-ихнему не понимаю, так что так и так не смог бы ответить. Вот и пришлось мне маленечко дать деру. Они стреляли мне вслед, но я бежал, петляя, так что в меня не попало.

— Черт подери, ребята, надо поменьше шуметь. Ведь они бродят тут по лесу.