Значит ли это, что Шукшин «прислушался к критике»? Едва ли… После, как говорит латинская пословица, не значит — потому что. Шукшина критика ни сбить, ни направить не могла, его талант был вольным и самодостаточным, постоянно развивающимся и обновляющимся. Случай Шукшина тот самый, когда литературная справедливость восторжествовала пусть при жизни не автора, к несчастью, нарушившего известную заповедь — «писатель в России должен жить долго», но его зоила, и Алла Максимовна Марченко уже которое десятилетие может убеждаться в вопиющей ошибочности своего прогноза сорокапятилетней давности о преждевременности и преувеличенности успеха Шукшина, чьи произведения издаются, изучаются, ставятся на прославленных сценах как у немногих из русских писателей второй половины XX века.

То, что с успехом Шукшина все оказалось с точностью наоборот, справедливо сказал уже много позднее Валентин Распутин:

«Василий Шукшин!

При этом имени что-то всякий раз с такой силой вздрагивает в нас и обмирает, что мы, кажется, в себе и не знаем. Сознание наше, когда мы обращаемся к нему за разъяснениями, отсылает нас к чувству, чувство робеет; нет, это не у меня. Это где-то дальше. И, пожалуй, самое близкое, с чем может быть поставлено это ощущение, — какая-то невольная, незатухающая вина перед Шукшиным, стыд, сравнимый разве что со стыдом за несдержанное обещание. Что-то мы не сделали после Шукшина, что-то необходимое и важное в чем-то, за что он бился, мы его не поддержали. И это при том, что слава его… после смерти стала не меньше, а больше, чем была, слава его по мере переиздания книг и появления нового поколения читателей и зрителей расширилась и углубилась, установилась в надежном своем качестве, и те, кто склонен был объяснять популярность Шукшина его преждевременной смертью и сердобольностью русской души, а то и определенной модой на Шукшина, вынуждены теперь призадуматься…»

Сорокалетний юбилей Шукшина был отмечен не одной только критической статьей в «Воплях» (как в обиходе называют «Вопросы литературы»). По всей вероятности, как раз в связи со своим первым (и последним) «юбилеем» Василий Макарович получил по Указу Президиума Верховного Совета РСФСР от 29 сентября 1969 года звание заслуженного деятеля искусств за заслуги в области советской кинематографии. Тут, конечно, учитывалось все: и режиссура, и сценарии, и актерская игра, к которой он вернулся после сравнительно большого перерыва, когда в течение трех лет, с 1963-го по 1966-й, им не было сыграно ни одной роли, и создавалось впечатление, что актерство так и останется в молодости.

Но нет — в 1967 году Шукшин сыграл в картине Александра Аскольдова «Комиссар», а также в фильмах с более благополучной судьбой — в «Журналисте» у Сергея Герасимова и в «Трех днях Виктора Чернышева» Марка Осепьяна. Затем последовали роли в советско-венгерском фильме «Держись за облака» и в «Любови Яровой». Какие-то роли Шукшину сыграть не довелось, хотя мы знаем о кинопробах (широко известна фотография Шукшина в гриме Достоевского, относящаяся к 1969 году). От некоторых ролей он отказывался — так, существует свидетельство Элема Климова о том, что Шукшину предлагалась роль Григория Распутина в «Агонии», которую блистательно сыграет Алексей Петренко, но можно представить, каким бы получился сибирский мужик, обвороживший царицу необозримой страны, в исполнении алтайского мужика. Однако, пожалуй, главной актерской работой Василия Макаровича в эти годы стала роль инженера Черных в фильме Сергея Герасимова «У озера», который снимался на Байкале в июле — августе 1969 года, то есть как раз тогда, когда Шукшин отмечал свое сорокалетие.

Фильм, в котором в паре с Шукшиным сыграла Наталья Белохвостикова, оказался невероятно популярным, он-то и принес Шукшину настоящую актерскую славу, а потом и высокую государственную награду, в связи с чем есть смысл процитировать два очень любопытных текста.

Один — воспоминание Ивана Попова.

«Однажды Василий пришел за нами на просмотр кинофильма “У озера”. По иронии судьбы кинотеатр построили на том месте, где стоял крестовый дом деда Василия — Попова Сергея Федоровича. Я хорошо помню этот дом, мы бывали там с Василием. Дом был еще крепкий, но вот… снесли его и построили кинотеатр “Катунь”.

Мы шли по селу втроем. Вечерние Сростки, все до боли знакомое. Тот же запах вечернего неба. Вот только не было в нашем детстве здесь асфальта и электричества. В кинотеатре Василию устроили торжество. Пионеры в галстуках с горнами и барабанами выстроились в ряд. Вызвали выступать Василия, он, немного смущаясь, рассказал о съемках этого фильма на Байкале. Потом, как обычно, — вопросы. Вася отвечал. В общем, все прошло нормально. На просмотр пришли мать Василия, сестра, почти все его тетки, другая родня».

А другой такой — и это как в случае с мемуаром Борзенкова про автомобильный техникум и шукшинский «Сыр» (там, где не «донырнул») — противоречащий мемуарной пасторали «выдуманный рассказ» самого Василия Макаровича «Молодец».

«Молодец — это я в глазах земляков. Смотрели они картину “У озера” (на второй день Троицы), половина зала спали, даже с храпом. Причем их осторожно будили и неловко оглядывались на меня. После фильма никто ничего не говорил. Потом узнали, что мне за роль в этой картине дали государственную премию. И стали говорить: “Вот молодец! Смотри-ка… Вот это — не зря поехал в Москву!”».

…Во время съемок фильма «У озера» Шукшин писал, адресуясь годовалой дочери:

«Дорогая доченька Оля-ля!

Я живу теперь на древней земле наших отцов, дедов и прадедов, преображенной великой созидательной силой. Здесь очень красиво, всюду вышки. Жизнь бьет ключом. На душе, как поется в песне: “И тревожно, и радостно”. Но больше, конечно, радостно. И ты тоже, доченька, радуйся. И мама пусть радуется, и Маша — мы все будем радоваться».

Он был очень привязан к своей семье, к детям, и когда мы видим на шукшинских семейных фотографиях счастливые лица двух маленьких дочерей рядом с отцом, это были не постановочные кадры. Известны и часто цитируемые строки из письма Шукшина своим родным.

«Жилы из себя вытяну, а научу Маню:

1. Двум иностранным языкам;

2. Танцам (классическому, ча-ча-ча и русскому народному);

3. Понимать литературу (хорошую);

4. Варить суп-лапшу;

5. Гордости (“Я — Маня!”)

Олю:

1. Толкать ядро;

2. Водить машину;

3. Гордости».

Что из этих планов сбылось, судить тем, кому письмо адресовано, но нетрудно заметить: при том, что программа воспитания для дочерей различается, был в ней один общий пункт — девичья гордость, предмет ранней отцовской тревоги. Однако — говоря шире — внимание к детям, безоглядная любовь — все это вещи, без которых Шукшин будет не понятен, не полон. На детей, а не на взрослых в его мире вся надежда — будь то Юрка из рассказа «Космос, нервная система и шмат сала», или сын Андрея Ерина Петька из «Микроскопа», который, нет сомнения, сделает то, что не удалось сделать чудику-отцу: победит смерть. Дети — это последняя нить, которая связывает, удерживает распадающиеся из-за войны мужей и мещанок-жен семьи (так, из-за дочери не уходит из семьи, но уходит из жизни Колька Паратов в рассказе «Жена мужа в Париж провожала»). Дети — это итог, высший смысл жизни («Дочери — лучшее, что от меня останется», — говорил Шукшин) — и все эти вещи, казалось бы очевидные, Шукшин сумел наполнить таким чувством и умом, что все это звучит вовсе не банально, как, например, в рассказе «Алеша Бесконвойный»: «Алеша любил детей, но никто бы никогда так не подумал, что он любит детей: он не показывал. Иногда он подолгу внимательно смотрел на какого-нибудь, и у него в груди ныло от любви и восторга. Он все изумлялся природе: из чего получился человек?! Ведь не из чего, из малой какой-то малости. Особенно он их любил, когда они были еще совсем маленькие, беспомощные. Вот уж, правда что, стебелек малый: давай цепляйся теперь изо всех силенок, карабкайся. Впереди много всякого будет — никаким умом вперед не скинешь. И они растут, карабкаются».