И вот еще одна важная хронологическая подробность — трудно сказать, случайное это совпадение или нет, но в высшей степени символичное: Шукшин отдал свои рассказы в «Новый мир» после того, как в журнале была опубликована повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», которая — понятное дело — не могла не произвести на него огромного личного впечатления, о чем Шукшин говорил во время обсуждения сценария своего первого фильма в 1963 году, а затем — отвечая на анкету журнала «Вопросы литературы» в 1967-м.

Эти ответы по очевидным причинам не вошли в публикацию, но остались в черновиках: «Меня в свое время поразил “Иван Денисович” Солженицына. Один день… Долгий день. Просто и необычно сложный. Автор как-то повел рассказ, что я сразу попал в “ритм” жизни этих людей, как будто пристроился к их шеренге. Так умеют рассказывать мудрые старики — неторопко, спокойно, ни о чем не заботясь, кроме как рассказать, как все было… <…> Это большая радость (если в данном случае уместно это слово) — читать такое. Тут — горячая, живая, чуткая сила слова. Думаю, что никакая другая “система словесного искусства”, кроме как “нагая простота”, не могла бы так “сработать” — до слез».

И дальше, отвечая на вопрос о взаимовлияниях прозы и поэзии: «Никак не могу понять, что есть “стихотворение в прозе”. Ну, знаю: “О великий, могучий русский язык…” Только мне это кажется высокопарно. Сам “великий”, “могучий” не терпит никаких восклицаний. У того же Солженицына в “Иване Денисовиче” есть фраза: “Хоть бы считать бы научились”. Господи, сколько тут ПРАВДЫ, отчаяния, иронии, сколько горького чувства изождавшихся, исстрадавшихся людей… А всего-то пять слов. Вот он могучий. В действии».

И в рабочих записях этого же времени появилось: «Судя по всему, работает только дальнобойная артиллерия (Солженицын). И это хорошо!»

Но это Солженицын, с которым Шукшин никогда лично не встречался, и можно предположить, что к этим встречам и не стремился, да и Александр Исаевич в силу особенностей своей повседневной жизни был от Шукшина далек, хотя отзывался о нем весьма высоко в самые разные периоды своей жизни и в предисловии к автобиографической книге «Бодался теленок с дубом» писал: «Как не признать живыми имена Шукшина, Можаева, Тендрякова, Белова да и Солоухина? И какой же сильный и добротный был бы Ю. Казаков, если бы не прятался от главной правды? Я не перечисляю всех имен, сюда это не идет». А уже после смерти Василия Макаровича записал: «Все 60-е годы я внимательно следил за каждой публикацией Василия Шукшина, восхищался. Очень хотел повидаться, но встречи не искал, думал: сама состоится. Видно и он не искал. Так, до высылки моей в 1974, и не увиделись»[24].

Более сложным и насущным выглядит вопрос о взаимоотношениях Шукшина с Твардовским. И тут разница между автором и главными редакторами двух журналов, «Нового мира» и «Октября», налицо. Если Кочетов до поры до времени Шукшиным гордился, Шукшина, говоря современным языком, продвигал, раскручивал и потому был так уязвлен его «предательством» в трудную для «Октября» минуту, то рискнем предположить, что Твардовский был к нашему писателю по большому счету равнодушен (и вряд ли стал бы пробивать ему московскую прописку). Несмотря на то, что почти за восемь лет сотрудничества с «Новым миром» с 1963 по 1970 год у Шукшина вышло семь подборок рассказов, и каких рассказов! Вот их далеко не полный перечень: «Гринька Малюгин», «Классный водитель», «Степка», «Волки», «В профиль и анфас», «Думы», «Как помирал старик», «“Раскас”», «Чудик», «Из детства Ивана Попова», «Миль пардон, мадам!», «Хахаль», «Макар Жеребцов», «Материнское сердце», «Шире шаг, маэстро», «Срезал», «Крепкий мужик». И это, конечно, говорит о том, что «Новый мир» Шукшина ценил, привечал, тем не менее складывается впечатление, что главный редактор журнала эти произведения не считал своими удачами, своими открытиями, предметом редакторской гордости, горести и заботы, как считал он не только Солженицына, Белова, Искандера, Василя Быкова или Домбровского, но и произведения других, ныне забытых мастеров.

В недавно опубликованных дневниках Александра Твардовского имя Шукшина не упоминается ни разу. Ничего не говорится о нем и в «Новомирском дневнике» Алексея Кондратовича. Равнодушна была к Шукшину и высокая новомирская критика — Владимир Лакшин, Игорь Виноградов, Александр Дементьев. Да, была в «Новом мире» в 1964 году рецензия Эдварды Кузьминой «Прочная основа», в которой критик отмечала жизненное чутье, зоркость, пластичность, писала о том, что писатель словно «растворен в своих героях и смотрит их глазами». Но достаточно сравнить этот отзыв с тем, что сказал про Шукшина Твардовский: «Ухо у него поразительно чуткое, авторская речь послабей», и если это единственное, что нашел нужным Александр Трифонович о нем сообщить, то оно лишний раз доказывает, что проблематика шукшинских рассказов, его видение русского национального характера, тех опасностей, которые перед Россией стоят — все это прошло мимо Твардовского (как фактически прошел мимо него и Юрий Казаков).

Воспоминание Виктора Некрасова, как однажды они договорились встретиться с Шукшиным в «Новом мире», но «застенчивый Вася не стал ждать меня в редакции — придут тут всякие, начнутся разговоры, — прохаживался у подъезда, чуть в сторонке» — тоже свидетельствует о том, что по-человечески ему было неуютно в этих знаменитых стенах. Не его это был дом, не его литературное отечество, не звали его там пить новомирский чай с фирменными баранками. Да и в мемуаре Аси Берзер замечательные слова про Шукшина говорит не Твардовский, а заведующий отделом прозы «Нового мира» Ефим Дорош, восхищенный рассказом «В профиль и анфас». Твардовский и названий-то таких нигде не упоминал.

Похоже, что два русских мужика — смоленский и алтайский — друг друга не поняли. Может, не хватило им личной встречи, сокровенного разговора, распитой вместе бутылки вина, может, сказалось какое-то недоверие, возможно, отрицательную роль здесь сыграло то обстоятельство, что Шукшин не был предан литературе целиком, и с точки зрения главного редактора — а Твардовский-то как раз был человеком очень литературным, — автор распылялся и как бы еще не дорос до большого, серьезного писателя, что думал про себя и сам Василий Макарович. Пройдет еще несколько лет, прежде чем, побывав у Шолохова, Шукшин скажет за несколько месяцев до смерти: «Если занимаешься литературой — распрощайся с кино… Если занимаешься литературой, целиком подчини ей свою жизнь». Но едва ли он был готов к таким признаниям и жертвам в середине шестидесятых.

Он снимал в эти годы кино и делал это с отменным удовольствием и, наконец-то, с успехом. Но и тут есть свой шукшинский поворот, чем-то отдаленно напоминающий расклад с литературными журналами. Получив в конце 1962 года долгожданную московскую прописку, Василий Макарович устроился работать вовсе не на «Мосфильм», куда так рвался и где его ждали, а на Киностудию имени Горького, которой руководил Сергей Герасимов, и снимать стал фильм не о рыболовах, борющихся за высокое звание бригады коммунистического труда, а совсем другое кино, и эта перемена в его жизни была гораздо важнее журнальной.

О том, как и почему она произошла, вспоминал Александр Саранцев:

«Ренита сумела договориться с Герасимовым, чтобы он посмотрел дипломную работу Шукшина “Из Лебяжьего сообщают”. На просмотре были Герасимов, Макарова, Григорьевы, Василий и почему-то я (сидел в уголке). После просмотра фильма он (Герасимов) встал, прошелся задумчиво между стульев, затем повернулся к Шукшину.

— Ну что, старик… Прекрасно. Афористично. А эпизод у колодца — просто великолепно.

Герасимов пригласил Шукшина в качестве режиссера на студию, включил в план».

Письмо Шукшина режиссеру Рените Григорьевой, которое его публикаторы датируют ноябрем — декабрем 1962 года (то есть как раз тогда, когда Василий Макарович впервые отдал свои рассказы в «Новый мир»), уточняет воспоминания Саранцева: