Рассказы Шукшина — отсюда пойдет это устойчивое словосочетание — были напечатаны в третьем, мартовском номере «Октября» 1961 года вместе с романом Семена Бабаевского «Сыновий бунт» и воспоминаниями Климента Ворошилова «Разгром мятежников» (вот ведь судьба-красавица-насмешница! — знала, что делала, напутствуя будущего автора романа «Я пришел дать вам волю» такими соседями), а также со стихами Александра Прокофьева, Николая Асеева, Ярослава Смелякова, Евгения Долматовского и очерком К. Непомнящего о Патрисе Лумумбе. И среди этого пиршества — «Правда», «Светлые души», «Степкина любовь» В. Шукшина. Кто-то считает эти произведения абсолютно соцреалистическими, написанными в духе времени, кто-то видит в них зерна будущего Шукшина, но это скорее филологическая полемика, для биографии же начинающего автора в данном случае был важен успех, плоды какого ему пока не удавалось вкусить в режиссуре. В литературе перед ним не то чтобы была расстелена красная дорожка, но все же зажжен зеленый свет, и, конечно, здесь уже сказал свое слово Всеволод Кочетов, который был заинтересован как новый главный редактор в открытии новых имен, и роль начинающего литературного дарования молодой писатель сыграл не хуже, чем Федора-старшего или большевика-подпольщика.

Шукшин был симпатичен Кочетову и своей крестьянско-рабочей судьбой, и характером. Всеволод Анисимович имел все основания считать Василия Макаровича своим открытием, — а вот была ли эта симпатия взаимной или же Шукшин шифровался — большой вопрос. Сам кочетовский «подопечный» позднее рассказывал Анатолию Гребневу, «как он был поначалу пригрет “Октябрем” и даже напечатался там, но вот однажды — сидит у них в редакции, в большой комнате, и видит вдруг: все встают. В чем дело? А это редактор вошел, Кочетов, вот они и повставали. “Ну, думаю, шалишь, — продолжал Шукшин, — чтобы я так вставал? Да ни за что на свете! Пошел потихоньку к двери, да и был таков”».

Было это или не было, и если было, то когда? Но в январе 1962-го в «Октябре» увидел свет рассказ Шукшина «Экзамен». Четыре месяца спустя — что по неписаным законам редакционного мира большая редкость, особенно для начинающего автора — вышли еще три рассказа: «Коленчатые валы», «Сельские жители», «Леля Селезнева с факультета журналистики», в связи с чем Шукшин писал Ивану Попову: «Ужасно хочется, чтобы ты их прочел (я потом напишу точнее — в каком номере, ибо не уверен, что в 12). Это немножко серьезнее, мне думается. Скажи мне потом свое мнение. И в Москве немудрено, Ваня, протухнуть. Очень уж мало людей искренних».

Это триумфальное шествие Шукшина по «Октябрю» и с помощью «Октября» продолжалось бы и дальше. Кочетов все с большим доверием и симпатией относился к новому автору и, как в таких случаях часто бывает, всячески ему покровительствовал. Известны кочетовские слова в интервью «Комсомольской правде» 16 ноября 1962 года: «С отличными рассказами выступает Василий Шукшин. Но мы знаем, что он готовит и крупное произведение». Владимир Анисимович довольно спокойно пережил то, что одновременно с «Октябрем» его любимый автор печатается в «Молодой гвардии» и «Москве», а также в газетах — «Комсомольской правде», «Советской России», «Труде», а может быть, и сам помогал ему попасть в эти многомиллионные газеты, разносившие имя молодого писателя по стране. В 1963 году, и опять благодаря рекомендациям Кочетова, в издательстве «Молодая гвардия» вышел первый сборник рассказов Василия Шукшина «Сельские жители», сопровождавшийся замечательным предисловием никому не ведомого литератора по фамилии Андреев.

«Года два назад в литературное объединение при журнале “Октябрь” пришел молодой человек в грубом бобриковом пальто, в огромной рыжей шапке и тяжелых сапогах. Он нетерпеливо, настойчиво заявил тогда:

— Я принес рассказы. Прошу прочитать и обсудить их сейчас же.

— Почему такая спешка? — спросили мы.

— На экзамен надо бежать. В институт.

Это был Василий Шукшин. В его поведении было что-то неспокойное, застенчивое и в то же время непреклонное. Он как бы стеснялся своей настойчивости, но вести себя по-иному не мог.

Мы не пожалели тогда, что стали обсуждать его рассказы. По первым же строкам их можно было определить, что в литературу вступил человек со своим взглядом на события и на людей, со своей манерой письма, что он обладает талантом большой грусти, теплого юмора и человечности».

Так же благожелательно сборник был принят критикой. Шукшин писал матери: «Книга моя пошла здорово. О ней напечатаны в этом году рецензии в журналах “Юность” № 1, “Москва” № 1, “Знамя” № 1 и в других. Это хорошо».

Но подобно тому как в замке Синей Бороды была комната, куда воспрещалось входить непослушным женам, существовал журнал, куда автору «Октября» ходу не было. «Новый мир» Александра Твардовского. Однако Макарыч с легкостью этот запрет переступил, возможно, ничего о нем не зная, а скорее просто запретом пренебрегши, потому что никогда не терпел над собой никакого ярма — ни либерального, ни государственного, ни партийного. И Кочетов столкнулся с тем же, с чем когда-то столкнулся и Ромм: этого молодца не могли приручить ни справа, ни слева.

О том, как оказался Василий Макарович в рассаднике просвещенного советского либерализма, можно прочитать у Виктора Некрасова, который приписывает, и не без оснований, заслугу этого перехода себе — после их новой встречи в Киеве в 1962 году:

«Он малость повзрослел, как-то окреп внутренне, но в то же время был какой-то встревоженный, чего-то все недоговаривал.

После второй или третьей рюмки вина (“Давай вино, Платоныч, пить… Ну ее, водку”) вдруг прорвало его. Мялся, мялся и бухнул:

— Повесть я написал, Платоныч… Ругать не будешь?

Вот это да! Где-то, когда-то, в каком-то полупьяном разговоре признавался он мне, что “к этому самому, к писанию тянет”… Ну, давай, тянись, сказал я что-то в этом роде и тут же забыл. Актер он был хороший, во втором фильме уже снялся, и все мы его видели актером. И вот, пожалуйста, повесть.

— О чем же она, твоя повесть?

— О жизни, о чем…

— Какой же?

— Деревенской, какой же…

— Где же она, повесть-то?

— Здесь, в портфеле. — Он повернулся к портфелю и вытащил оттуда нечто толстое и растрепанное.

Я взял в руки.

— Не многовато ли для начала?

— А Бог его знает. Такая уж написалась.

— Ну а дальше что?

Он, как обычно, залился краской.

— “Октябрь” вот берет. Товарищ Кочетов…

— Что??!

— Он мне уже и прописку в Москве устроил. Под эту повесть.

— Ты спятил…

Он еще пуще покраснел.

Я вскочил.

— Забрать! Немедленно забрать!

Без лишней скромности скажу — это был знаменательный день для русской литературы. И самая большая моя заслуга в ее истории. Клянусь!

Повесть я Васе не вернул. Отправил в “Новый мир” Асе Берзер, от нее все зависело в этом журнале. Повесть она прочла, увидела, что парень кое-что может, но для печати не взяла (кажется, это были “Любавины”), попросила, если есть, принести рассказы. Вася принес. Ася прочла и тут же дала в номер. Так родился писатель Шукшин.

А Кочетов, говорят, лютовал, велел отменить прописку, но было уже поздно — в паспорте стоял штамп».

То есть возникает образ лихого и довольно циничного, ловкого парня, который получил от «Октября» первую славу, прописку, попользовался всеми льготами и… ушел к конкурентам. Про таких парней говорят — подметки на ходу рвет. Но это такое же неточное суждение, как и то, что писатель Шукшин родился в «Новом мире» или что именно Ася Самойловна Берзер все самолично решала в «Новом мире».

Отрицать ее роль в литературной судьбе Шукшина тоже было бы несправедливо, о чем говорят и недавно впервые опубликованные в журнале «Литературная учеба» воспоминания самой Аси Самойловны, дополняющие и подтверждающие рассказ Виктора Некрасова, а также в чем-то перекликающиеся с воспоминаниями Ольги Михайловны Румянцевой, что тоже не случайно: нет сомнения, Шукшин в обеих редакторшах — октябрьской и новомирской — скорее вольно, чем невольно, пробудил материнское чувство, так что родись у Василия Макаровича еще одна дочь, ее надо было бы назвать Асей.