Работа эта ныне опубликована. Она называется «Киты, или О том, как мы приобщались к искусству». В ней описана абитуриентская лихорадка («Нас очень много здесь, молодых, неглупых, крикливых человечков. Всем нам когда-то пришла в голову очень странная мысль — посвятить себя искусству»), работа немаленькая по объему, в высшей степени интересная, живая, и всякий, кто возьмется ее прочесть, убедится в том, что Шукшин умел весьма здорово излагать свои мысли, впечатления, описывать людей, мешать иронию с серьезностью, выказывать эрудицию, но не щеголять ею. И вообще, если бы этот текст отдать на рецензирование без указания фамилии автора, никому бы в голову не пришло, что ее писал сермяжный безграмотный морячок, которого можно с серьезным видом спросить, где сейчас работает товарищ Белинский, в Москве али в Ленинграде, и который делает так много ошибок в тексте, что экзаменатор пишет оценку: «адлично». На самом деле отзыв проверяющего был такой: «Хотя написана работа не на тему и условия — не выполнены, автор обнаружил режиссерское дарование и заслуживает отличной оценки».

То же самое можно сказать и про две другие письменные работы: сочинение на тему «В. В. Маяковский о роли поэта и поэзии» — очень четкая, лаконичная, дельная работа, оцененная на «хорошо», и творческая работа, представляющая собой рецензию на фильм «Верные друзья», где Шукшин убедительно и грамотно разобрал эту очень известную и популярную картину, снятую в 1954 году Михаилом Калатозовым по сценарию Константина Исаева и Александра Галича (младший брат которого Виталий Гинзбург десять лет спустя станет оператором Василия Макаровича).

Словом, байки про дремучего алтайского мужика, легенды о том, что некий мифический представитель райкома партии, присутствовавший на экзаменах и посоветовавший не принимать двух абитуриентов — Тарковского, потому что слишком много знает (а Андрей Арсеньевич получил, к слову сказать, за сочинение «тройку»), и Шукшина, потому что тот ничего не знает, — все это байки и есть. В действительности умный, зрелый, наблюдательный, умеющий грамотно выражать свои мысли (вот, кстати, аргумент в пользу школьного и экзаменационного сочинения — не будь его, не попал бы Шукшин во ВГИК), обладающий режиссерским зрением абитуриент объективно соответствовал всем критериям, плюс ко всему, как уже говорилось, послужной список, который не следует скидывать со счета. И даже не столько сам по себе формальный список, сколько глубокий жизненный опыт, который за этим списком стоит. Решать, берет он или не берет такого парня, предстояло Михаилу Ромму, известному советскому кинорежиссеру, народному артисту СССР, снявшему на тот момент «Пышку», «Ленина в Октябре», «Мечту» (а впереди у Ромма «Девять дней одного года» и «Обыкновенный фашизм»). Сам Шукшин позднее писал о Ромме (вольно или невольно отрицая всю выше приведенную алексическую[12] мифологию и делая упор на тему жизненного опыта): «Абитуриенты в коридоре нарисовали страшную картину: человека, который на тебя сейчас глянет и испепелит. А посмотрели на меня глаза удивительно добрые. Стал расспрашивать больше о жизни, о литературе. К счастью, литературу я всегда любил, читал много, но сумбурно, беспорядочно… Ужас экзамена вылился для меня в очень человечный и искренний разговор. Вся судьба моя тут, в этом разговоре, наверное, и решилась».

Участь его и в самом деле была решена, и оставалось сообщить об этом матери и невесте. Можно представить, какой ошеломительной радостью было известие из Москвы для Марии Сергеевны, которая именно с той поры на вопросы односельчан: «Ну, что ты, Марья, генерала, что ли, хочешь из него вырастить?» — гордо отвечала: «Выше бери».

И каким не менее сокрушительным ударом стало известие для другой Марии — Шумской.

«Здравствуй, милая!

…мы опять на разных концах земли. Маша, скажи мне очень откровенно, как ты УМЕЛА мне говорить: как ты относишься к тому, чтобы я остался в Москве?

Только не надо жертвовать собой, не надо говорить, что это хорошо, а думать в это время другое…

Я хочу, прошу, требую, наконец, чтобы ты была со мной только откровенна. Особенно теперь, я подчеркиваю. <…>

…родная моя, меня гнетет чувство несправедливости. Ведь можно подумать, что я просто обманул тебя. Милая, поверь моей совести, что когда ты в Бийске спросила меня еще раз, не совсем ли я еду, и я ответил, что ни в коем случае нет — я не обманывал тебя. Я говорил, что думал… Маша, я думаю, что я учусь, работаю во имя нашего будущего счастья. Я не мыслю своего благополучия без тебя. И поверь, не ради славы я остался здесь, а ради интересной НАШЕЙ жизни. Мне кажется, я что-то смогу сделать хорошего и полезного для людей — но я сделаю это во имя нас. Дай бог, чтобы ты не увидела во мне краснобая и фразера. Что же касается твоих опасений насчет актрис — успокойся. Даю честное слово, что здесь…»

Успокаивал он ее и давал честное слово, как известно по его дальнейшей судьбе, совершенно напрасно. Однако дело не только в покинутой Марии Ивановне, но и в общей сростинской ситуации. Можно почти не сомневаться: местные власти поступком своего земляка были тоже обескуражены. Они, вложившие в него столько сил, они, помогавшие ему подготовиться к сдаче экзаменов в школе, давшие ему рискованную рекомендацию в партию, они, ожидавшие, что он поступит на заочное отделение в вуз и вернется в родную школу (а поди найди накануне учебного года замену директору вечерней школы, учителю, секретарю комсомольской организации, агитатору и пропагандисту) — они не могли не чувствовать себя обманутыми. Получалось так, что Шукшин попользовался добрым к себе отношением и отправился делать карьеру. Понятно было, что теперь никогда он в Сростки не вернется, и в этом тоже была одна из причин будущих очень непростых отношений Василия Шукшина с его милой родиной и чувства неизбывной вины перед ней[13].

Учеба во ВГИКе была, конечно, счастливым для него временем. Может быть, даже самым счастливым за всю его жизнь, своего рода наградой за мытарства детства и юности. Он попал в институт в том возрасте, когда был еще достаточно молод, но в то же время у него хватало характера, воли, житейского опыта, чтобы разумно и критично относиться к тому содержанию, которое педагоги хотели в него вложить. В группе, как пишет в своей книге староста курса Александр Гордон, училось 28 человек, среди них были иностранцы (из Греции, Германии, Кореи, Албании, Китая, Польши), были так называемые нацкадры, а москвичей, к слову сказать, всего шестеро, так что и слухи об особой элитарности ВГИКа и о пресловутых китах несколько преувеличены. На этом фоне Шукшин вовсе не был «слабым звеном». Он хорошо учился, рос стремительно, мощно и с удовольствием писал матери через два месяца после начала занятий:

«Живу очень интересно, мама. Очень доволен своим положением.

Спасибо тебе за все, родная моя.

Успехи в учебе отличные. У нас не как в других институтах, о результатах обучения известно сразу. Ну, вот пока и все.

Итак, мама, повторяю, что я всем решительно обеспечен».

И в другом письме: «Столько дел, что приходишь домой, как после корчевки пней… Учиться, как там ни говори, а все-таки трудновато. Пробел-то у меня порядочный в учебе. Но от других не отстану. Вот скоро экзамены. Думаю, что будут только отличные оценки».

А между тем получить эти отличные оценки было непросто, тут, понятное дело, все его социальные «бонусы» уже не работали, и корчевка пней упомянута не всуе[14]. Из двадцати восьми человек, зачисленных на первый курс, пятеро были отчислены в январе 1955 года, то есть сразу после первой сессии, еще несколько человек позже. Защитили дипломы 17 студентов. Сорок процентов отсева — это немало. И если бы Шукшин расслабился, если бы бросился в загул или, наоборот, занимался одной общественной работой в ущерб учебе, лишь комиссарил бы и гонял стиляг, никакие заслуги его бы не спасли. И Шукшин учился, учился хорошо, старательно, может быть, впервые в жизни так учился, не только потому, что это было необходимо и подгонял страх в очередной раз оказаться выброшенным из жизни неудачником. Василий Шукшин стопроцентно попал в профессию.