Разин ведь был не просто вождем, но и своего рода режиссером крестьянского восстания, равно как и режиссер в жизненном исполнении Шукшина — это вождь. Знаменитая фотография со съемок «Странных людей», где Василий Макарович в темной клетчатой рубашке, сжав в кулак правую руку, идет впереди массовки — то есть фактически во главе народа — тому свидетельство, недаром Юрий Скоп вспоминал о том, что этой фотографии сопутствовало:

«На “Странных людях”… снималась массовка — проводы гармониста в армию. В фильм он не попал, но дело не в этом…

День выдался самое то… Человек сто, а может, и поболе вышло на расставанье. С песней… Живет в народе такая — “Последний нонешний денечек…” Мотор! Пошли… Головная актерская группа вроде бы ладно взяла песню, а хвост массовочный не тое… Позабыли, оказалось, песнь-то… Дубль, другой… Макарыч яриться начал… Пленка горит, а в результате — чепуха сплошная. Вот тогда и взлетел Макарыч на пригорок, чтобы все его видели, остановил яростным взмахом движение и как рявкнет:

— Вы что?! Русские или нет? Как своих отцов-то провожали?! Детей! Да как же это можно забыть? Вы что?! Вы вспомните! Ведь вот как, братцы…

И начал:

— Последний нонешний денечек… — зычно, разливно, с грустцой и азартом бесшабашным за всю массовку вложился в голос. Откуда что берется?.. И вздохнула деревня, прониклась песней…

Когда расходились, сам слышал, как мужики и женщины тосковали: вот уж спели так спели! Ах…»

И как справедливо подметил Валентин Курбатов, это — глубоко символическая сцена, за которой очень многое встает.

«Ведь Шукшин как личность по своим масштабам значительно больше того, что он сделал. Он был спланирован природой на большие дела. Он вождь, лидер. Он был рожден вождем, вот таким духовным центром. Как настоятель такого вот монастыря веры», — вспоминал актер Георгий Бурков.

А вот очень точные, глубокие размышления прозаика Олега Павлова: «Шукшин был “опасен”. Именно в нем могло произойти превращение художника в вождя открытого крестьянского сопротивления. Не случайно, когда Шукшин искал национального героя, которым оказался для него Разин, он сознательно ставил на это разинское место СЕБЯ. Оно было предназначено для него судьбой. Своей психологией, своим мировоззрением он врастал в своего бунтующего героя. Только это была война без армий и сражений. Это был трагический поединок со временем, порождением которого во многом был сам Шукшин, в тупиках которого он блуждал, запрятывая в своих праведниках и дурачках Россию, а в разбойниках — свою же страдающую душу. Это не было борьбой за свободу: боролись за правду, требовали правды, взывали к правде, а это значило “жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду”. Так писал. Шукшин».

И дальше: «По сути, все, кто взывал к этой правде, столкнулись с неспособностью своего народа преобразить жизнь или даже восстать. Народ бездействует, но поэтому сохраняет себя, а в конце-то концов сберегает жизнь. И оказывалось, что правда — это против людей бунт. То есть против человеческой жизни бунт. Это метафизическое разрушение реальности, которое приводит к страданиям точно так же, как и прямое ее разрушение, будь то революция или война».

Все это так, но с подобной народной мудростью как инстинктом самосохранения и наукой выживания Шукшин не мог ни согласиться, ни примириться — свидетельством чему его самые последние высказывания и интервью — ибо дух Гамлета и призрак отца ему не дозволяли этого сделать. Если он хорошо понимал, что снять в память об отце фильм о восстании заключенных на Колыме ему никто не позволит, то снять фильм о восстании Разина, подразумевая все русские восстания, в том числе несостоявшиеся, более поздних времен, представлялось ему делом вполне реальным, и он попытался воплотить его со всей своей волей и страстью. И опять же если позволить себе пофантазировать или перевести биографию Шукшина в постмодернистский дискурс, то можно в духе ранних романов Владимира Шарова представить сцену, как увлеченная режиссером массовка[33] теряет границу между вымыслом и реальностью, идет на Москву, обрастая по дороге тысячами примкнувших колхозных мужиков и городских мастеровых, перед которыми частично разбегаются, а частично переходят на сторону восставшего народа регулярные армейские части, и вступает во главе со скуластым Шукшиным в Кремль (похожий гипотетический сюжет будет описан очень скоро Венедиктом Ерофеевым, несомненным шукшинским чудиком, в «Москве — Петушках» и может быть прочитан как пародия на ненаписанный текст).

…Весной 1966 года состоялась поездка на Волгу и Дон, в станицу Старочеркасскую и в Новочеркасский музей истории донского казачества, после чего началась либо продолжилась работа над сценарием. В январе 1967 года Шукшин говорил в интервью газете «Молодежь Алтая»:

«Меня давно привлекал образ русского национального героя Степана Разина, овеянный народными легендами и преданиями. Последнее время я отдал немало сил и труда знакомству с архивными документами, посвященными восстанию Разина, причинам его поражения, страницам сложной и во многом противоречивой жизни Степана. Я поставил перед собой задачу: воссоздать образ Разина таким, каким он был на самом деле. <…>

Каким я вижу Разина на экране? По сохранившимся документам и отзывам свидетелей, представляю его умным и одаренным — недаром он был послом Войска Донского. Вместе с тем поражают противоречия в его характере. Действительно, когда восстание было на самом подъеме, Разин внезапно оставил свое войско и уехал на Дон — поднимать казаков. Чем было вызвано такое решение? На мой взгляд, трагедия Разина заключалась в том, что у него не было твердой веры в силы восставших.

Мне хочется в новом фильме отразить минувшие события достоверно и реалистично, быть верным во всем — в большом и малом. Если позволит здоровье и сила, надеюсь сам сыграть в фильме Степана Разина».

Съемки фильма предполагалось начать уже в 1967 году, но прежде требовалось получить одобрение в кинематографических верхах, о чем Василий Макарович докладывал летом 1967 года Белову: «“Стеньку” написал. Отдал — судят».

А судили так. 1 августа 1967 года состоялось обсуждение на Киностудии имени Горького. Несмотря на то, что оно прошло в целом успешно и в адрес сценария было произнесено множество восторженных слов, а Шукшин в свой черед поблагодарил товарищей за то, что они «в материал уверовали и предлагают перейти к следующему этапу», замечаний тоже было высказано немало. Главным образом они касались излишней жестокости и натурализма, но окрыленный автор в заключительном слове отстаивал свое понимание героя, который «поднял руку не только на царя, но и на Бога. Это сила!». И чуть дальше: «Нам будет дороже фигура, как бы несколько скомпрометированная. <…> Пора говорить о нашей истории так, как она происходила. Я с жадностью читаю правду о наших исторических событиях».

Что же касается упреков в жестокости, то, по словам Шукшина, «Разин был жесток, иногда бессмысленно жесток», но он как автор сценария «не дал и десятой доли того, что есть в документах», и утешил коллег тем, что в предыдущих вариантах сценария Разин «был представлен еще более жестоким». Кроме того, он пообещал «полагаться на чувство меры», а про разинское буйство и пьянство рассудил так, что, когда дойдет до дела, то есть до съемок, «мы его потихонечку осадим». Еще одна важная мысль автора заключалась в том, что его задача — показать не фон народной жизни, как это сделал, по мнению Шукшина, Андрей Тарковский, а — почувствовать человеческое стремление к свободе и проследить, как рождались такие фигуры, как Пугачев, Болотников, Разин.

Тарковского Шукшин упомянул не всуе. К тому времени был снят, но не одобрен к показу фильм «Андрей Рублев», и здесь берет начало один из самых интересных, в высшей степени символичных сюжетов в истории советского кино, как два вгиковских однокурсника, два ученика одного мастера, два очень разных русских кинорежиссера, два философа в середине 1960-х годов независимо друг от друга, сталкиваясь с жесточайшим сопротивлением начальства и ревностью коллег, попытались осмыслить давнюю русскую историю — Средневековье и самое начало Нового времени — и через них выйти к современности и ее проблемам. Но если сферой интересов Тарковского в большей степени было искусство и все, что ему принадлежит, находится на его территории, служит ему средой или мешает, то для Шукшина — первична народная жизнь и ее герои, народное сознание, фольклор, предания, которые он хочет одновременно сберечь и снять с них исторический глянец, ставя превыше всего Правду. При этом каждый из режиссеров взял из русского прошлого самое дорогое для себя лицо и в той или иной мере себя с ним соотнес. И оказалось, что эти лица суть наши национальные крайности, наши полюса: смиренный инок Андрей и буйный разбойник Стенька. Оба автора были готовы за свои кандидатуры биться до конца, и Шукшину, пожалуй, пришлось даже труднее, чем Тарковскому.