Он требует, чтобы сестра делилась с ним подробностями своей жизни и присылала свои стихи. Склонен к философским рассуждениям, явно старается казаться, а может быть, и чувствует себя очень опытным, умудренным жизнью человеком: «Помнится, ты меня как-то спрашивала, как на меня действует весна? Сильно действует, сестренка. Это 21 — я и чуть ли не самая сильная… может быть, потому она сильная, что 21-я. До того времени я жил, не “оглядываясь”. Во-первых, не было времени, во-вторых, обстоятельства… Жизнь новая, невиданная, незнакомая развернулась перед глазами и полностью поглотила мое внимание. Сейчас как будто устоялось все и начинает давать знать о себе человеческая природа. Начинаю (только теперь, как ни странно) осмысливать, понимать в истинном смысле пройденный путь».

У него хороший, грамотный стиль изложения, прекрасное владение литературным языком, чувствуется даже некоторый переизбыток книжности («Лейтмотивом своей жизни я сделаю пословицу: “долг платежом красен”»; «…чтение не отдых, а посещение театра, кино, беседы с товарищами — суть занятия полезные, ежели они в норме»), и все это важно потому, что образ малограмотного парня в сапогах, не читавшего Льва Толстого, — каким Шукшин предстанет на вступительных экзаменах и будет казаться во время учебы во ВГИКе, — это легенда, мистификация, которую он охотно поддерживал, но которая ничуть не соответствовала действительности.

Вот еще одно из его поучений-рассуждений в письме к матери от 26 августа 1950 года: «Ты пишешь, что скучаешь по нас. Желание матери увидеть детей, быть с ними я понимаю. И нам, детям твоим, тоже очень хочется увидеть тебя, наша милая, хорошая мама, но что сделаешь? Ты также пишешь, что тебе жалко нас. Вот жалеть не нужно. Жалеть можно потерянных людей, людей, запутавшихся в жизненных явлениях, — тех нужно жалеть и не только жалеть, а всячески помогать им. Я не считаю себя человеком заблудившимся, живущим бесцельно и безобразно, — нет. Наташа тоже, с твоей помощью (большое тебе спасибо за это, мама) стала на верную дорогу. Если она не сойдет с нее, она жизнь проживет счастливо. Нужно только помочь ей на первых порах; первые шаги ее будут слабыми: нужна будет посторонняя помощь, наша: твоя, мама, и моя. Она еще полностью не понимает значения учебы: учится потому, что, во-первых: все учатся, во-вторых: ты хочешь, чтобы она училась, вот благодаря этому она учится. Еще год-два, и она поймет, что учиться необходимо, и не только потому, что в дальнейшем будет верный кусок хлеба, а потому, что знания вообще необходимы человеку, в полном значении этого слова…»

Можно ли поверить в то, что все это пишет матери (!) деревенский парень, которому только-только исполнился 21 год и за спиной у него семь, ну пусть даже девять классов, отроческие шалости да черная работа на стройках и бараки с уголовниками в юности? Тут даже не студент, не аспирант, но доцент, пропагандист и агитатор, присланный из райкома партии, — роль, которую ему скоро придется в жизни сыграть, а от такого стиля и обилия двоеточий впоследствии избавиться, самого себя «сре́зать» (как его Глеб Капустин перед сельчанами «срезал» в одноименном рассказе приехавшего ученого земляка, хотя и уверял: «Мы не мыслители, у нас зарплата не та»). Шукшинские письма 1960–1970-х годов стилистически сильно отличаются от писем 1950-х прежде всего тем, что «проще», менее книжно написаны. Однако никогда не пройдет у Василия Макаровича это мужское, братнино чувство ответственности за сестру с ее будущей горькой долей, от которой не спасет Наталью Макаровну никакая учеба.

Во время службы на флоте случилось еще одно событие, о котором мы почти не имеем свидетельств, о котором не писали даже самые въедливые биографы Шукшина, а между тем оно по-своему очень примечательно. В июле 1951 года, после двух лет службы и более чем четырехлетнего отсутствия на родине, молодой моряк едет на побывку в Сростки. И хотя орденов на его груди не было, он должен был произвести сильное впечатление на тех, кто считал его в родном селе пропащим, а то и вовсе пропавшим. Это был своего рода триумф, явление героя. И первая настоящая, крупная жизненная победа Василия Шукшина. Потом их будет немало, но первый раз Шукшин прозвучал в Сростках именно тогда. Блудный сын явился домой не униженным и побитым, не в рабских обносках, а в матросской форме, в бескозырке, гордый, сильный, властный, овеянный ветрами четырех океанов. И можно не сомневаться, вся деревня пораскрыла рты на своего первого парня, а особенно взволновались и встали гурьбой за косогором девушки.

Во время этой побывки стало более серьезным, более взрослым знакомство Шукшина с первой сростинской красавицей, единственной дочерью обеспеченного отца Марией Шумской, с которой он дружил еще до ухода из Сросток. «Помню, как у них все начиналось… — рассказывала троюродная сестра Шукшина Надежда Ядыкина в интервью журналу «7 дней», откуда и несколько гламурный стиль повествования. — Маша была дочерью председателя сельскохозяйственного потребительского общества. Они переехали к нам, когда я училась в восьмом классе, и Маша стала моей одноклассницей. Как сейчас помню ее блистательное появление в нашей школе! Волнистые светло-русые волосы ниже пояса, легкий румянец на пухленьких щечках, красные губки, глаза сине-серые с поволокой. Стройная… Скромная, воспитанная, голос не повысит. Но самое главное, чем она отличалась ото всех, — была очень хорошо одета для тех послевоенных лет. Девочки, ходившие буквально в лохмотьях, не имевшие зимней обуви, ей завидовали. Мол, ее отец работает в торговле, имеет возможность доставать одежду по блату! А у нее просто дядька жил на Дальнем Востоке и отправлял им оттуда посылки. Ну а мальчики в Машу поголовно влюблялись и ухаживали за ней. Один даже пробовал покончить с собой, потому что Маша ему все время отказывала. Она была сдержанной в отношениях, но это только еще больше привлекало. Никак нельзя было ожидать от такой девушки, что она горячо полюбит одного — и на всю жизнь! Тем более из такой семьи, как у нас с Васей…»

С той поры, как они расстались, прошло немало лет. Переписывались ли в течение всего этого времени или нет, мы не знаем, но, судя по всему, знакомство возобновилось как раз во время службы Василия Макаровича в Севастополе. В письме к матери от августа 1950 года старший матрос просит уточнить фамилию девушки, с которой его сестра поехала учиться, в следующем передает «большое спасибо М. Шумской», сестру тогда же просит более подробно рассказать о своей подруге, а поздравляя Машу с Новым, 1951 годом, желает ей отличных успехов в учебе, советует прочитать 100 полезных книг, «не знать ни одной минуты отдыха, кроме 6 часов сна… и, наконец, не забывать, что на свете существует Черное море!».

Встреча летом 1951 года стала решающей. Двоюродная сестра Марии Шумской Валентина Павловна Тараненко вспоминала: «Васю в Сростках я видела всего один раз. Шел, наверное, 1951 год. Помню, пришла в гости к тете своей, Надежде Григорьевне Шумской. А тут и Василий постучался с другом Николаем. Видный такой парень, в форме морской, Василий тогда служил на флоте, прибыл домой на побывку. Говорил мало, больше все слушал. Они с Машей тогда сильно любили друг друга».

После этого Машино имя стало все чаще упоминаться в письмах Василия Макаровича сестре Наталье, причем в контексте невероятной наследственной ревности, и потому в них больше живости и меньше книжности: «Ну, дошли до Маши. Я тебя не пойму, родная. Что же все-таки там было? Ты ведь обещалась рассказать. Расскажи. Не думай, пожалуйста, что это какое-нибудь злостное сплетничание. Я, во-первых, не чужой тебе, так зачем же скрывать от меня <…>[7] Ты говорила, что она виновата совсем немножко. Уж лучше бы она была виновата совсем, полностью. А потом, что такое в вашем (девичьем) понятии — немножко? Не слишком ли вы, подружки хорошие, умаляете свои грехи? Что значит немножко? Это — наверно, пройтись до дома, ну поулыбаться <…>. Вот так немножко. А мы-то тут думаем, что нас ждут, а там увы».