— Нет рая на земле, Славик. Прости за банальность. Правь вон к тому синему домику.

Мы вошли в калитку, подошли к дому. В марте в семь часов у нас уже почти светло. Но в домах кое-где окна светились. Здесь было темно и тихо.

Я позвонил. Потом еще пару раз. В окне колыхнулась занавеска. Знакомый голос крикнул: «Сейчас открою», и скоро на пороге появился Володя Демидов, заросший бородой, с усами. Был он хмурый, заспанный, в тельняшке.

— Проходите, суперсыщики. У меня не убрано, прошу извинить.

— Ты когда выписался, Володя? — спросил я, входя в комнату.

Он усмехнулся, смахнул со стола тряпкой мусор прямо на пол, спросил:

— Пить будете?

— Нет, пожалуй, Вова, пока не будем, — ответил за нас обоих Акимыч. — Сначала выясним кое-что.

— А что выяснять-то. Вы, небось, уже все выяснили. Сбежал вчера из дурдома. И все дела.

— Все, да не все. Ты когда и где с братом встретился?

Демидов замер, потом стремительно бросился к двери. На пути его оказался я, он пытался врезать мне в ухо, я успел ответить, мы покатились по полу. Демидов обычно в былых учебных схватках брал верх, но на этот раз, очевидно после пьянки, ослаб. Скоро он обмяк, я извинился, защелкнул наручники и помог ему подняться.

Володя тяжело сел к столу, проговорил:

— Дайте похмелиться, вон бутылка стоит.

Не глядя на Акимыча, я налил ему. Отдышавшись и помолчав, Володя сказал:

— Я свой счет довел до конца.

— Где Таня? — спросил Акимыч.

— Умерла Таня. Вчера. Я должен был сделать это. Она уже не человек была. Сама плакала, просила: «Убей меня, Володя, жить больше не могу…» Похоронил ночью в саду. Поминал всю ночь. Перед вашим приездом закемарил. — Помолчав, он добавил: — Но умерла она прощенная. Со всеми я рассчитался. Налей еще, Славик!

— Погоди, — остановил Акимыч. — Давай-ка кое-что уточним. Я с делом твоим позавчера в кадрах ознакомился. Ты в биографии написал, что был у тебя брат, но умер в детстве. Зачем же ты его в покойники записал?

— Потому что думал, так оно и есть. Родители развелись, когда нам было по два годика. Я с матерью остался. Отец Витьку забрал, куда-то уехал. Мать все узнавала, письма писала на стройки коммунизма. Вроде нашла, просила слезно вернуть близняшку. Мне уже лет десять было. Папаша письмо прислал, сообщил, что Витя умер от воспаления легких. И копию свидетельства о смерти в конверт вложил. Так мы и потеряли друг друга.

А вот не знаю, Бог помог или дьявол, а встретились мы с Витькой в Чечне. Смотрю на него — будто в зеркале себя вижу. Правда, тут же война нас и разлучила. Где-то на соседних улицах воевали. Успели только договориться в Питере встретиться. Виктор — капитан, отпуск получить должен был. Я на два дня раньше вернулся и узнал: с Татьяной беда. Виктор приехал и говорит: давай ищи ее, а если придется замочить кого-то — не бойся. Я за тебя в дурдоме лежать буду. Главное — действуй. Нас теперь двое.

— Да как же никто из братков о вас не рассказал?

— А нас здесь в Питере только порознь видели. Я как узнал о Татьяне, так и запил. Виктор прикатил, мы здесь, в Мурино, засели. Опять же нас вместе не видели. Он бороду еще в Чечне сбрил, а я оставил. Как мы договорились обо всем, Виктор уехал в город, пил с кем ни попадя, только братков избегал на всякий случай. Потом в дурдом сдался. А я здесь, в теткином доме отсиживался. О нем никто из знакомых никогда не слышал. Я здесь и не бывал раньше. А теперь понадобился. Тетка в городе у сестры жила. Вылезал я отсюда вечером, когда темно, чтобы с дружками поквитаться. — Он усмехнулся.

— А как же ты на Озерки вышел? — спросил я.

— Общался только с одним, давним моим знакомым. Он сутенер мелкий, подбирал девок с точки зрения колдуньи и Муксы негодных для притонов. Я ему как-то жизнь спас. Он, конечно, догадыв’ался, для чего мне информация, но молчал. Конкурентов я убирал. Он и о Татьяне знал. В Озерках у босса был однажды, на какую-то сходку вызывали. Когда я ему о Таньке рассказал, он и предположил, что ее скорее всего на вилле прячут. А вот как вы на Мурино вышли?

— Теток твоих разыскали, — сказал Евграф Акимович. — Хорошие старушки. Так тебя жалели, сокрушались. Надеялись, что очухаешься, снова женишься. Дом в Мурине будет дачей, чтобы детишек на воздухе растить…

Демидов вдруг диковато, злобно усмехнулся и сказал:

— Во всем часы виноваты. Если бы у Михалыча не было хобби — часы собирать и реставрировать, не было бы всей истории. А он, вишь ты, часы любил: они, говорит, наглядно демонстрируют, что мы здесь в этом мире — пылинки, секунда, с точки зрения вечности. Вот я и напомнил всем, что они пыль, прах. Рядом со мной все время смерть ходила. По ночам во сне являлась. Жуткая, пасть ощерит — и на меня. Вскочу, кругом грязь, братки: кто живой, кто убитый вперемежку лежат. Думал — свихнусь. Да нет, выдержал, вернулся, думал, брат приедет, заживем… — Он помолчал и вдруг трезво добавил: — К смерти привыкаешь. Убивать становится легко. Тем более сволочей… Ладно, налей, Славик, еще, да и поехали, что ли. Глядишь, в одиннадцать в камере буду. Передохну. В одиннадцать все началось, в одиннадцать и кончится.

Я налил ему еще стакан.

Мы вышли на улицу. День был весенний, теплый. В машине, по дороге в город Демидов сказал:

— У нас в роте парень был. Верующий, православный. Любил Библию цитировать. Однажды после боя посмотрел на меня и говорит: «Вот и настало время, когда мертвые хоронят своих мертвецов». Я чуть живой был. Не понял, о чем он. Но почему-то запомнил.

Мы промолчали.

Демидова ждал долгий путь покаяния и искупления: КПЗ, следствие, судебно-медицинская экспертиза, суд… И, скорее всего, долгие годы в психиатрической больнице строгого содержания…

Анну Сергеевну Курдову (она же Надежда Сергеевна Курдяева) взяли в зале ожидания международного аэропорта. У нее был билет до Нью-Йорка.

Ее апостолов накрыли поодиночке в разных притонах.

Апостол Матвей пытался отстреливаться и был убит.

Всего на счету у Курдяевой и ее апостолов было двадцать шесть жертв. Как она сумела охмурить одиннадцать человек и полностью подчинить их себе, сделать орудием своей ненависти и своей дикой мании убийства — в этом пытается разобраться психиатрическая экспертиза.

Владелец шалмана с интригующим названием «До кондиции» Николай Григорьевич Анищенко устроил себе нечто вроде кабинета за ширмой, как в американских боевиках. Стол, несколько кресел, модерновый кожаный диван, шкаф «под дуб». На столе пепельница, ваза с гвоздиками. На диване Николай Григорьевич собственной персоной. Чуть за сорок, толстенький, с бегающими глазками. Костюм «тройка», пиджак расстегнут, из жилетного кармана свисает золотая цепочка от часов. Несколько напоминает разжиревшего ряженого страуса.

Здесь же находился мой коллега, опер Серега Теняков.

Войдя в «кабинет», я жизнерадостно спросил:

— Как успехи? Хорошо ли поговорили? Много ли наш лучший друг господин Анищенко рассказал о своих достижениях?

Теняков покачал головой:

— Пока пробавляемся хроникой текущих событий. Позабавил меня уважаемый господин Анищенко байкой о ногах, напрочь отделенных от туловища, которые нашли неподалеку от его владений. И, представь, надпись на этих ножках соответствующая: «Они устали».

— Страшилки любите, Николай Григорьевич? — заметил я. — Так это мы уже слышали. Старо. Уголовники своего пришили. Кстати, в этой милой истории есть и подробности. Труп кореша ребятишки бросили, чуть землей присыпали. Как на грех, бродячие собачки поблизости оказались, стали труп грызть, ненароком ноги отгрызли, но, видать, чего-то не глянулся им тот трупик — погрызли и бросили.