Глины были практически те же самые. Мастер, привезенный Михальченко, великолепный, а Коля отличный художник…

Сначала сделали по одной-две тарелки. Михальченко отдавал своим людям на экспертизу. Те давали заключения, а в частном порядке передавали свои пожелания в письмах, где дополняли и разъясняли особенности росписи. Один раз Михальченко даже привез какого-то эксперта на кордон.

Коля на все это согласился только из-за мечты. Накопить денег, валюты, поехать в Германию и сделать пластическую операцию.

Да и я… мечтала об этом.

Но Михальченко денег давал не очень много, а нужны были десятки тысяч. Обещал, правда, после продажи всего сервиза выдать столько, сколько нужно. Но теперь уж…

А когда вы объявились в последний раз, местные доверенные уже знали или предполагали, кто вы. Андрей проводил вас на кордон и передал приказ бригадиру — убрать вас. Тот стрелял на болоте из карабина. Теперь все разбежались. Вот и все.

Мы помолчали. Потом я как можно мягче сказал:

— Во-первых, Света, я обязан вам и Коле спасением, жизнью. Поэтому вместо банальных благодарностей я обещаю сделать все, что смогу, для смягчения участи Николая Ивановича Кузьмина. Он в данном случае — скорее жертва…

Светлана не выдержала, заплакала, выбежала из комнаты.

В Вологде меня ждала «цедуля» в гостинице: «Явиться в городское управление уголовного розыска».

В местном угро мне передали телеграмму Евграфа Акимовича: «После описи имущества и ценностей Кузьминых И. В. и Н. И. и после похорон Николая Кузьмина срочно выезжай. Стрельцов».

Совершенно ошалевший, я посмотрел на лейтенанта, вручившего мне телеграмму:

— Что с Николаем Кузьминым?

— Повесился Коля, — коротко ответил лейтенант.

Давненько уже я не получал такого удара. Выйдя из управления, я постоял, потом медленно побрел к дому Кузьмина.

У калитки стоял милицейский «газик», в комнате у стола сидели Иван Васильевич и Светлана. По дому ходили люди, слышались команды, переговоры.

Мы помолчали, Светлана тихо плакала.

Дверь в комнату Коли была открыта.

— Можно заглянуть туда? — спросил я у хозяина. Он пожал плечами.

— Теперь вы здесь хозяева.

Я вошел в комнату, огляделся. Стол, стулья, койка, этажерка, на которой стояли рядами кассеты.

На журнальном столике располагался двухкассетник. Я машинально нажал кнопку.

Послышались звуки саксофона. Я испуганно выключил магнитофон.

— Ничего, пусть играет, — услышал я голос Ивана Васильевича.

Я снова нажал кнопку.

Великий Лестер Янг исполнял блюз «Платье в горошек и лунный свет».

Я вышел из комнаты художника.

— Он любил джаз. Пусть послушает, — добавил Кузьмин. Я растерянно взглянул на хозяина, на Светлану и только спустя некоторое время понял: душа покойника покидает дом только на девятый день после смерти.

Моя очередная «охотничья» кампания закончилась, как и в большинстве случаев, на кухне у Евграфа Акимовича. Мой умудренный опытом шеф рассказал мне все, что я не успел еще узнать о деле.

Михальченко занимался коллекционированием и контрабандой антиквариата еще с 88-го года.

А осенью 91-го, зимой 92-го года, когда к нам потоком хлынула гуманитарная помощь, процесс переправки за рубеж икон и художественных полотен стал и вовсе элементарным. Некий благодетель привозит в Россию несколько тонн какого-нибудь, мягко говоря, не очень нужного на его родине товара. Зато здесь, в Питере, изумленные и ошеломленные заморскими этикетками граждане с остервенением борются за право обладания им и, полные благодарности, не слишком-то обращают внимание на пару небольших чемоданов, с которыми благодетель покидает Россию. По поводу багажа своих клиентов Михальченко даже не всегда нужно было договариваться с таможней.

Грандиозная афера с русским фарфором задумывалась несколько лет назад и успешно осуществлялась до последнего месяца.

Но вмешался Никита Николаев с его связями с наркомафией. Михальченко справедливо опасался, что его основное дело может быть поставлено под угрозу намерением Николаева превратить книжный склад в один из тайников для опия-сырца. И смерть друга в определенной степени принесла ему облегчение. Он решил, что даст крупного откупного и отделается от Мухаммеда.

За коллекцией фарфора должен был прилететь на собственном самолете некий бизнесмен с грузом медикаментов и кое-какого оборудования.

Отсюда, как надеялся Михальченко, он проводит клиента с драгоценной коробкой на «мерседесе» к самому трапу самолета. Бизнесмен обещал за подлинную коллекцию русского фарфора из ста сорока предметов двести тысяч долларов.

Но Мухаммеду не понравилась строптивость конкурента, и некий наемный киллер, снабженный Василием копией ключей от квартиры на Васильевском, покончил с директором издательства.

Василию тоже была на руку смерть шефа, потому что, женившись на Милите, он становился обладателем солидного капитала.

Кстати, именно Василий, по словам одного из охранников Мухаммеда, заложил Шалыгина (Ласточку).

Когда-то они учились вместе в милицейской школе, откуда Шалыгин был изгнан за пьянство. Впоследствии Василий не раз имел дело с Ласточкой и во время одной из пьянок Шалыгин, на что-то обидевшись, пригрозил Василию и всей компании крупными неприятностями. Люди Мухаммеда прижали его, он признался, что Аким дал ему кликуху «Ласточка», но ни в какую не сознавался, что передавал сведения в розыск. Конечно, ему не поверили.

— Теперь уже все кончено. ФСБ взяла всех, включая Василия. Пока где-то на воле ходит безвестный киллер. Но и на него вроде уже вышли. Бизнесмена, — добавил Акимыч, — взяли с поличным, когда Василий, передавая ему коробку с сервизом, получал деньги.

Милита Альфредовна, ничуть не убитая горем, распродает имущество и собирается на жительство в одну из «цивилизованных, развитых стран».

Кузьмина взяли под стражу, и он, очевидно, получит небольшой срок за сбыт фальшивых произведений искусства. Семенцов арестован, и стрелок-бригадир, естественно, тоже. Артель «Красный горшечник» прекратила свое существование. Светлана к уголовной ответственности привлечена не будет.

Мы еще посидели с Евграфом Акимовичем. Из уважения к шефу я съел банан.

Настроение было поганое. Я не мог почему-то похвастаться даже перед самим собой удачной охотой и богатыми трофеями. Все, казалось, имело весьма мало смысла. Полное опустошение владело мной.

Я вышел от шефа и поспешил домой, к Асе, зализывать раны, отсиживаться на больничном, слушать джаз и ждать, когда приступ депрессии сменится очередной охотничьей лихорадкой, придет «кураж», как говорит один мой знакомый цирковой артист.

И скорее всего это произойдет, когда раздастся звонок и Акимыч спокойно скажет:

— Слава, зайди ко мне, пожалуйста!

Колеса трамвая завизжали на повороте, вагон дернулся. Он с юности не любил трамвай. Его раздражали медлительность этих динозавров, лязганье колес по рельсам, шипение пневматических дверей на остановках.

Впрочем, сейчас он был спокоен. Лишь мельком подумалось, что, может, лучше было взять машину, чтобы не трястись в этом гробу.

Он вышел на Малом проспекте. И словно очутился в чужом городе. Уже более десяти лет он старался не бывать в этом районе Васильевского острова. Пытался забыть о том, с чего все начиналось. «Ровно в одиннадцать», — вспыхнули в голове огненные буквы. Задернув молнию на куртке и натянув поглубже на уши вязаную шапку, он пошел к ТОМУ дому.